Ткачиха из Суздаля

На экскурсии в Суздале довелось мне пообщаться с одной старушкой. Имени ее я не знаю, так как замечательная русская традиция вежливости – представляться после первых друг другу сказанных слов – утратилась.

Этой бабушке около восьмидесяти лет. Мы заметили ее ткущей коврик на деревянном ручном стане на «Подворье мастеров». (Это такой аттракцион для туристов: заходишь в воротца с надписью «Добро пожаловать!», а тут тебе и кафе, и народные мастера трудятся. Полюбуешься ими, и тебе легче станет купить какое-нибудь их произведение.) Конечно же, нам захотелось посмотреть на ее работу.

Автор: Анна НЕНАШЕВА

На голове ее был светлый цветастый платок, одета тоже была во что-то светлое. Никакой приветливости она к нам не проявила, не улыбнулась и на вопросы наши отвечала попервости скупо. Когда моя мама спросила, как она ткет узор, работница ответила: «А садитесь, научу». Сказала она это таким тоном, что мне сразу захотелось уйти и не мешать человеку. Однако мало-помалу разговор завязался.

– Я потомственная ткачиха, – рассказывала женщина, – мне мама передала станок, сказала: «Береги его». А я вот не смогла сберечь. Я же до этого в музее одиннадцать лет работала - так же ткала. А потом меня стали просить: отдай. А он резной весь... Отдала. А они его даже не выставили.

– И заплатили, наверно, копейки...

– Ничего не заплатили. А он вон – в музее деревянного зодчества.

– Мы не видели.

– А его только через окно можно увидеть – не пускают в эту избу.

– И вы оттуда ушли?

– Ушла. Меня так обидели. А потом кто-то, не помню, вспомнил про меня, поехал, искал меня полдня, приходит: «А я вас ищу». Ну, у меня сердце замерло.

– Вспомнили тридцать седьмой год?

– Вспомнила. Он мне говорит: «Работать будешь». И сделал мне этот станок. А потом пропал. А тут меня московские подхватили.

Она показала нам два коврика своей работы – с разными узорами, но из одинаковых ниток – белых и зеленых. Длина ковриков - полтора метра.

– Я делаю разные, а они требуют одинаковые делать, – продолжает рассказчица. – За каждый коврик дают мне по двадцать рублей.

– А продают, небось, по двести.

– По двести тридцать.

– А платят, как продадут или как сделаете?

– Как продадут.

Во все время разговора бабушка ни на секунду не прерывала работы: протягивала челнок между двумя слоями ниток – прижимала получившийся ряд специальной планкой – нажимая на педали, меняла местами верхний и нижний слои ниток – и снова по кругу. Иногда доставала клубок и наматывала на челнок нитку, закрепляла края. На ее широкой, с короткими пальцами трудовой руке, около ложбинки между большим и указательным пальцами можно было заметить полустертую наколку – что-то наподобие штурвала. Сидела, наверное...

– А дети есть у вас?

– Да как вам сказать? И есть, и нет. Трое. Пять внуков. Девочек нет, передать некому. Я, шестьдесят лет мне было, ходила в детдом, просила, чтоб дали мне девочку, я б ее воспитала. «Нет, сказали, – ты уже старая», – не дали. А восемнадцать лет уже было бы девочке.

Просто, спокойно, неспешно, не меняя тона, рассказывала нам ткачиха и про казенное бессердечие должностных лиц прошлого, и про бессовестность современных деляг. Все повидала она в жизни, научилась ко всему относиться со стойкостью древней скалы. «Дети у меня вроде хорошие», – говорит она тем же ровным тоном, не желая похвастаться. Единственное, о чем явно сокрушается она, – что не выполнила маминого завета, не сберегла станка, отдала его недостойным людям.

Живет на древней Суздальской земле женщина, как будто сама пришедшая из древних веков, – истинная русская женщина, обладающая и мастерством, и стойкостью, и достоинством. Бизнесмены взяли ее в оборот и делают на ней деньги, и она, прошедшая все невзгоды жизни, теперь бескорыстно служит – не им, а людям: чтобы кто-нибудь увидел, узнал, чтобы не порвалась связь поколений, не пропало древнее ремесло.