Наследник - Православный молодежный журнал
православный молодежный журнал
Контакты | Карта сайта

Вальс под гитару

№ 15, тема Радость, рубрика Образ жизни

На открытой автобусной остановке нас было двое.

Редкие апрельские сумерки перебивал холодный свет уличного фонаря. Он выхватывал из серой дымки мальчишку лет четырнадцати в черном слегка мешковатом пуховике на вырост и в шерстяной вязаной шапочке по самые глаза. В руках у него была гитара.

Маршрутный автобус подкатил к стоянке. Мальчишка купил билет, небрежно засунул его в боковой карман и поднялся в салон. Я следом. Свободных мест было много, но отчего-то я сел ближе к парнишке.

– Чего это у тебя гитара без струн? – не утерпел я.

Он ответил не сразу. Сначала уложил свое затихшее «музыкальное орудие» на колени, стащил с головы шапочку, освободив белокурые неприбранные вихры, и только потом обстоятельно поведал:

– Ездил в город, думал, можно ее починить. В этом году я музыкальную школу по классу баяна заканчиваю, но хочу еще и на гитаре научиться. Чужую брал на неделю, вроде получалось. Эта отцова гитара. Он погиб, когда я еще совсем маленький был. На новую мать денег не дает. Ворчит: «Расти и зарабатывай сам. Я не успеваю за всем одна».

Он задумчиво провел пальцами по грифу, и повернул голову в сторону запотевшего окна.

– Выходит, ты настоящий музыкант, раз уже специальную школу заканчиваешь?

– Настоящий ненастоящий, а в концертах участвую.

– Когда есть талант – дивье! У тебя, по всему чувствуется, – есть.

Похвала не показалась ему наигранной. Он заметно оттаял. Грустно и при том благодарно улыбнулся. Сел ко мне в пол-оборота. Взгляд его лучился добротой.

– А свою музыкалку я один раз чуть не бросил…

– Что так?

– Думаю, у всех бывают черные полосы. У меня тогда, в конце школьного года, было все неважно. Выходило много двоек за четверть. Я плохо, очень плохо учился. Не понимал. Принимался зубрить. Не прилипало. То же самое и по баяну: ну, орет училка на меня – и все… Дома мать исходит на крик – и за двойки, и за баян. Жить не хотелось. Я даже ножик брал, приставлял к руке, но потом думаю…

Встал однажды рано. Первый урок – русский. Домашку не сделал. Двойка выходит. Опять на меня наорут все. Ой… По остальным предметам тоже. Ну, может, там, по рисованию «хорошо», наверное. Еще и на баян идти. Господи! Вернусь усталый – уроки делать. Когда же этот день кончится? А он еще и не начался…

Я сижу раздетый, в темноте, кровать разложена, постель теплая; потрогаю сейчас деревянную спинку кровати, этот лак на фанере, эту родную щербинку. И когда ненавистный день пройдет, коснусь снова. Впереди уже будет только желанная ночь.

Пусть между прикосновениями быстро пролетит день.

Чтобы не видеть ничего.

Чтобы не слышать никого.

Чтобы скорее окутал сон – мой рай.

Чтобы как свободный, будто бы.

За этим прикосновением – темнота... Хорошо. Это – как награда. Но день не дает дотянуться, отделяет начало от конца. Зачем промежуток между ними?

Чем такой «свет» – лучше всегда «тьма».

Каждое мое утро теперь начиналось одинаково...

В музыкальной школе я тогда учился третий год.

Елена Степановна, учительница по баяну, постоянно придиралась, как ни приду. Мне казалось, что она так орет и цепляется только ко мне.

Стол у нее деревянный, чем-то гремучим набит. Когда я играю, она задает постукиванием руки по столу верный ритм, но при этом от злости ударяет по нему так, что в столе все громыхает. Я играю в другом темпе, она стучит изо всех сил, вроде бы подсказывает, хочет помочь, только я все равно сбиваюсь.

Домой каждый раз тащусь в слезах. Приду. Дома никого. Мать еще на работе. Сяду один в темноте – и плачу.

Один раз пришел вот так из школы... Мы как раз новое произведение разучивали. У меня ни в какую не получалось. Притопал и реву себе. Не могу успокоиться. Сам думаю: «И зачем это всё надо? Эти сольфеджио, интервалы, гаммы, мажоры, миноры – всё. Зачем? Мне еще два года учиться и еще два года она на меня будет так орать».

Я вырвал чистый листочек из тетрадки по алгебре и сам, никто меня не учил, начал писать, что я хочу уйти и прошу вычеркнуть меня из третьего класса музыкальной школы. Ни от лица мамы, ни от кого-то еще, от себя. Поставил месяц, число, год, расписался. И сразу, как только решение принял, как только заявление было готово, я успокоился. Подумал: «Ну, все!»

Решил, что пока его отдавать не буду. Схожу еще один разок на баян, и как только она на меня заорет, вот тогда я листок и достану.

Письмо будет вроде отмычки от нее.

Буду свободен. Буду спокойно ходить себе по улице, как все. Пацаны вон смеются: «Да зачем тебе этот баян? Такую гробину таскать! Играть на нем? Давай лучше в карты сыграем». Для них баян – это все равно, что гармошка, на которой только старые дедушки до войны играли.

Урок у меня на следующий день. На улице снегу по колено. Мало что растаяло. Я иду вечером по тропке. По бокам тянутся вверх березы и тополя. Никогда раньше не считал, сколько их. Не до того было. Вечно перед музыкальными уроками дрожал, нос в землю. А тут загадал: вот подниму сейчас голову, сколько берез увижу перед собой, такую и отметку на уроке получу.

Я поднял голову, и мне бросилась в глаза не одна, не две, а сразу четыре березы. «Ага, – думаю, – хорошо!» Не то чтобы был уверен в такой оценке, просто я стал сильно желать ее.

Прихожу на урок. Здороваюсь. Беру инструмент. Пододвигаю ногой стул. Сажусь. Она все не орет и не орет… Достаю нотную тетрадь. Открываю нужную страницу. Этюд без названия. Одни сплошные шестнадцатые ноты.

Пробую исполнять. Не дрожу. Спокойно на клавиши нажимаю. Плавно, не рывками, растягиваю меха. И музыка полилась совсем другая. Я сперва-то просто, ради того, чтобы размяться, попробовал. Идет. Потом, уже не останавливаясь, прямо от начала до конца повел.

Мне представился бег муравья: «Ты-ды-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды-ды. Ты-дыд-тын-ты». Он сюда забежал: «Ты-дыды-н! Тырылим-тым-тым!» Опять бежит, бежит, бежит. Взял соломинку, повернулся – и назад в муравейник. Мои пальцы – это как его лапки. Они с такой же скоростью бегают, как у него. Если он быстрее бежит, и ты быстрее пальцами перебираешь: «Ты-ды-ды-ды-ды». Это не тарантул какой-то, который еле ползет: «Тууу-туууу».

Елена Степановна глядит на меня молча, и только головой одобрительно кивает. Прямо волшебство какое-то…

– Молодец, – похвалила.

Красивую четверку и в дневник, и в музыкальный журнал поставила! Видно, училка сама-то по себе ничего…

Вышел из клуба. Не могу поверить. Стою на крыльце. Дышится легко. Гляжу по сторонам. Такой обалдевший. Думаю: что если бы я увидел не четыре березы, а три, – мне бы опять тройку вкатили?

У меня сейчас с баяном все хорошо. Хочу теперь на гитаре научиться, как папка. Мама его за гитару и полюбила. Он лучше всех у нас на селе играл. Душа компании.

Сейчас иногда как подумаю: «Каким бы я дураком был, если бы этот листочек сдал тогда». Березки мне помогли. Я их уже не раз мысленно целовал.

Я хочу выбрать музыку себе и дальше по жизни.

Ну, например, поступит кто-нибудь сейчас учиться на агронома, инженера или военного. Кому они нужны?! А музыка – она везде. Машина гудит – музыка. Мы с вами говорим – музыка. Да вот, – он два раза озорно притопнул ногой, – и это музыка.

– Уж прямо и музыка?!

– Да, музыка.

Перед первым моим выступлением на концерте Елена Степановна мне говорила: «Будет в зале кто-то из близких, мама или кто-нибудь еще, ты не смотри на них, не маши им, не улыбайся. Иначе собьешься. Ты смотри поверх в одну точку. Играй для этой точки. Скажи: “Вот смотри, точка, как я играю”. Разговаривай с ней. Пускай даже будут светить всякими фонариками в глаза, пулять в тебя. Если собьешься, все равно доигрывай».

Я первый раз вышел выступать. Боюсь. Сел на стул и с ходу заиграл. Колени дрожат… Сжал их сильно-сильно, как мог, – они все равно трясутся. Нажимаю на клавиши – и слышно: «Ды-ды-ды». Всем слышно. Дрожь с музыкой. Взгляд бегает по залу. А народу-то… Пацаны наши. Они же обсмеять меня могут. Я один, маленький такой. Играю, играю. Хоп! Ошибся. Сам уже хочу заплакать и убежать со сцены.

И тут я вспомнил про слова учительницы, поднял голову и посмотрел поверх всех. Но только я уставился не в точку. Я вдруг увидел вдали папу. Он смотрел на меня. Я стал играть для него… Лица всех людей сделались расплывчатыми, незаметными. И все вокруг исчезло. Только я и он.

Чувствую, перестал дрожать. Играю по-настоящему. Не просто бездумно нажимаю на клавиши и тяну меха. Уже думаю о том, как у меня пальцы расположены. Громче, тише играю. Когда форте, когда пиано – слежу.

Исполнял я вальс «На сопках Маньчжурии». Вы слышали его?

– Хороший вальс.

– Сначала идет тихая музыка. Играю для папы, а сам представляю: он как бы уже не старший сержант, как на фотографии в армейском альбоме. Он генерал. Седой весь. Он сидит и слышит, что я начал играть. Музыка пошла. Я играю ее тихо, потому что в главной роли музыки – он. Встает, ищет себе пару. Вот нашел! Выбирает мою маму. Значит, нужно с этого места громче играть. Это как радость его. Одна часть: «Тын-тын-тын. Туу-туд-дуду-там-тадам». Они танцуют счастливые, улыбаются. Музыка громче: «Ту-туду! Туду-тут-тудуду!» Вот они посмотрели друг другу в глаза – пауза такая. На миг все остановилось, затем опять начинают кружиться, и ты крещендо, с усилением звука, начинаешь играть.

Я полгода разучивал пьесу, и теперь то, над чем трудился, все сжалось до двух минут выступления. Не каждый так сможет. А я научился.

Мне кажется, папе понравилось.

Это приятно и даже немного волнительно.

Я доиграл, низко опустил голову и заплакал от счастья. Убежал со сцены. Не мог никого видеть в этот момент. Зал долго хлопал вслед. Потом говорили, что получилось здорово.

Тут как-то взял я гитару у приятеля. Мама заглянула, смотрит: я подбираю аккорды. Говорит: «Знакомое что-то. Вроде папа играл».

Она ушла. Я отложил чужую гитару и взял папину. Поглаживаю ее, трогаю. Вот так когда-то до нее дотрагивался мой папа. И еще мысль: у него, когда не брился, щетина росла, и он терся о мою щеку; щека делалась красной. Мне весело и приятно, счастливо даже. Это помню. И вот теперь я касаюсь гитары, которая помнит его прикосновения. И мне так захотелось исполнить вальс «На сопках Маньчжурии» для папы, но уже под гитару. Чтобы он порадовался и за меня, и за маму. Если бы он был с нами, то сам бы для мамы играл.

В городе просил отремонтировать ее – не взяли. «Нет, – ответили, – слишком старая. Гриф треснул, так что и новые струны не помогут. Чудес не бывает!»

Мальчишка замолчал, и я молчал. До самой остановки.

Все самое главное было сказано.

Перед тем как выходить, он крепко, по-мужски пожал мне руку и сказал на прощанье:

– Завтра у нас в клубе праздничный концерт. Я тоже выступаю. Приезжайте.

Мальчишка вышел на ледяную обочину и, прижав к груди заветную гитару, зашагал в темноту. Даже имени его я не узнал.

Автобус тронулся дальше.

 

***

Концерт в клубе закончился. Выступление на баяне отметили все. Он играл сегодня как-то особенно хорошо. Зрители потихоньку расходились, и только музыка незримыми волнами еще широко плыла по свободному залу.

Пошел одеваться и он. И тут вахтер, пожилая знакомая женщина, вынесла из боковой комнатушки упакованную в полиэтилен новую акустическую гитару: –

Это тебе просили передать. Кто – не знаю.

Ошиблись мастера. Чудеса случаются!

Александр КОСТЮНИН

Рейтинг статьи: 0


вернуться Версия для печати

115172, Москва, Крестьянская площадь, 10.
Новоспасский монастырь, редакция журнала «Наследник».

«Наследник» в ЖЖ
Яндекс.Метрика

Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru

Телефон редакции: (495) 676-69-21
Эл. почта редакции: naslednick@naslednick.ru