Куда смотрит двуликий Янус

Здравствуйте, уважаемая редакция журнала «Наследник»!

Регулярно на страницах вашего журнала и в других православных СМИ, на православных сайтах встречаю упоминания о советской истории и часто замечаю в них противоречие. То Совет­­­ский Союз ругают как царство тьмы, где расстреливали духовных лиц и разрушали храмы, то наоборот, хвалят: мы были одной из двух сверхдержав, выиграли тяжелейшую войну, образование у нас хорошее было (по крайней мере, у физиков и инженеров). Может, это как-то связано с возрастом авторов высказываний? Сам я в СССР родился и вырос, а к вере пришел уже в перестроечные годы. Не могли бы Вы объяснить, какое всё-таки у православной Церкви официальное отношение к советскому периоду? Как православному надо смотреть на недавнее прошлое своей страны?

С уважением,

Виктор

Здравствуйте, Виктор!

Действительно, в Русской православной церкви по отношению к советской истории наблюдается две тенденции: негативная и позитивная. Только зависят они не от возраста или степени «прогрессивности» духовных лиц. Дело в том, что обе описанные Вами позиции нисколько друг другу не противоречат. Правда, чтобы это понять, нам придется сделать солидный крюк и разобраться с тем, что такое история и какой она бывает.

При всём многообразии точек зрения, в современном нам мире эксплуатируют всего три магистральных варианта осмысления истории. С первым мы все очень хорошо знакомы, поскольку именно его нам активно прививали в школе, а некоторым – и в институте. Здесь всё построено на убежденности в объективной ценности факта. Что значит «знать историю» с точки зрения адептов данного подхода? Конечно же, помнить кучу событий, имен и дат. Причем, чем больше помнишь, тем лучше знаешь. Основная задача историков данной разновидности – выяснить, как оно там было «на самом деле». Для этого нужно, во-первых, найти как можно больше фактов, лучше всего эксклюзивных, а во-вторых, максимально абстрагироваться от любых субъективных оценок. Крайне важно, чтобы это «на самом деле» не имело никаких преференций: политических, мировоззренческих, этнокультурных – иначе история сразу перестает быть объективной. Споры среди таких историков ведутся по следующей схеме: «Вот Вы утверждаете, что советская экономика в конце 50-х годов переживала серьезные успехи. А как быть с диспропорциями развития по отраслям, с падением таких-то и таких-то показателей и негативными оценками следующих партийных руководителей и экономических экспертов того времени. Иными словами, любой вариант осмысления события или процесса проверяется на способность согласовываться с максимально большим числом фактов; по-настоящему «правильным» будет тот, который сможет объяснить вообще все факты. Конечно, в рамках данного подхода существует градация исторических источников: наименее объективны мемуары, документы объективнее, но самые объективные данные, конечно, статистические. Сам исторический источник понимается в буквальном смысле этого слова: к нему можно припасть и напиться чистой, без искажений и мути, воды, чтобы утолить жажду объективности безо всяких там оценок и позднейшего анализа.

В наше время этот подход, крайне распространенный среди историков-профессионалов и абсолютно господствующий среди историков-любителей, всерьез отстаивают, пожалуй, только английские и американские теоретики. А придуман он был еще в XIX веке позитивистами.

Второй подход построен четко от противного. Предлагаете искать объективность, разбираться, как всё было «на самом деле»? Хорошо. Но объясните тогда, а как мне с помощью моей субъективности преодолеть субъективность автора источника, чтобы на выходе получить объективность? Факт без интерпретации вообще не существует. Взять больше источников? Но тогда мне надо преодолеть больше субъективных позиций. Вообще все позиции рассмотреть? Это даже не серьезно обсуждать! С чего мы решили, что все они сохранились? К тому же, как бы я ни старался, я не могу абстрагироваться от своего личного опыта, культурной и языковой среды, в которой вырос и живу. Я всегда тенденциозен и необъективен.

Считаете, что документы объективны? Тогда почитайте, к примеру, современные объяснительные записки опоздавших на работу или квартальные и годовые отчеты бюджетных организаций и скажите, какова степень соответствия этих документов «реальному» положению дел? А потом объясните, кто и как решил, что раньше документы составлялись более «объективно»?

Все эти доводы озвучил еще Ницше, который в итоге сделал неутешительный вывод: «Историк имеет дело не с событиями, которые действительно произошли, а с событиями предполагаемыми... Его тема... – это только мнения о предполагаемых действиях и их предполагаемых мотивах, которые, в свою очередь, дают повод к мнениям и действиям, реальность которых, однако, снова испаряется и воздействует подобно пару, – беспрестанное зачатие и вынашивание фантомов под густым туманом непостижимой действительности».

Но то, что для Ницше было смертным приговором истории, для постмодернистов второй половины XX века оказалось актом ее подлинного рождения. Если исторические исследования принципиально фиктивны, то изучать надо не факты и причины, а «чистые дискурсы». Многообразие исторических фантомов как раз и представляет интерес, а связаны они там с чем-то или нет, вопрос абсолютно излишний.

Наконец, есть третья точка зрения, которая взращена континентальным (немецким и французским) рационализмом, герменевтикой и отчасти феноменологией. Если я никак не могу прорваться к объективности, то, может, не стоит пытаться пробить лбом бетонную стену? Но и скатываться к постмодернистским симулякрам тоже совершенно не обязательно. В конце концов, каждый источник и каждый историк историю как-то представил. Если мы, по выражению Гуссерля, «вынесем реальный мир за скобки», то есть абстрагируемся от некоего «на самом деле», якобы выглядывающего из каждого источника, то мы всё еще можем получить твердое основание для исследования – мы изучаем сознание автора источника и только. Проще говоря, мы всегда можем поковыряться в голове у человека, понять его цели, мотивы, способы работы с известным ему материалом, даже не зная подлинно, что это был за материал. История не отвечает больше на вопрос «что там было?»; она отвечает на вопросы «как и зачем нам об этом рассказывают?»

А теперь после пространного теоретического экскурса взглянем снова на наши противоположные позиции. Русская православная церковь регулярно говорит, что советскую историю используют, чтобы попутно занести в наши головы какие-то еще, уже совсем не исторические мысли. Утверждениями о величии советского прошлого часто затушевывают неприглядность репрессий духовных лиц; при этом подспудно ставится вопрос о степени необходимости Церкви для блага государства. А дискредитация советского прошлого часто приводит к тому, что с водой выплескивают и ребенка: такие выдающиеся достижения и подвиги, как феноменально быстрый подъем экономики и победа в Великой Отечественной войне, оказываются какими-то не очень выдающимися («людей не жалели», «завалили противника трупами»), а это подрывает саму основу патриотического воспитания, веру в возможность подъема современной России.

Так что проблема в обоих случаях одна и та же. Разговорами о советском периоде пытаются воспитывать нас нынешних. И некоторые силы делают это весьма нечестными методами. А с этим Русская православная церковь всегда боролась и борется единым фронтом, хотя «враг хитер и коварен» и может принимать самые разные обличья. Так что, перефразируя А. И. Герцена, двуликий Янус, конечно, смотрит в разные стороны, но сердце у него бьется одно.

С уважением,

Николай Асламов