Под красным небом

Варвара Андреева

Автобус ненадолго притормозил у остановки и тут же тронулся дальше. Внутри было тепло, и царила сонная обстановка. Все пассажиры были погружены в себя, никому не было дела до остальных, но постепенно всеобщее внимание привлек громкий разговор двух мужчин в возрасте. Они сидели в начале автобуса и, кажется, до этого говорили тихо, потому что никто бы не смог сказать, с чего все началось.

Внимание к себе они привлекли в тот момент, когда один из них заговорил во всеуслышание. И большинство пассажиров, как по команде, с любопытством посмотрели на мужчин. Тот, что начал громко говорить, был с копной густых, абсолютно седых волос и гордым широким лицом.

Напротив него сидел довольно щуплый мужчина одного с ним возраста. Но его узкое лицо покрывали морщины, хотя седина едва коснулась волос. Говорил он тихо и выглядел потерянным. Первый же старик громыхал, то и дело ругаясь, на весь автобус:

– Да что ж ты говоришь?! Не прав ты, брат, не прав! Если молодежь не воспитать, так что же это будет? Раньше все служили, и сейчас должны, пусть служат!

– Та-а, будто, – откликнулся второй мужчина. – Мой внук служить не будет. Он у меня хороший мальчик, очень, знаешь ли, смышленый. Олимпиады на высших уровнях там пишет, – и на лице его появилась горделивая улыбка. – На что ж ему служить, чего там?

– Все служили! Так было, так и должно быть, – настаивал на своем седовласый. – А вот что, если война будет? Как он?

– Та-а, война не будет, авось повезет, – протянул второй. – Я вон служил, и на что ж мне оно, чего?

– Так и я! И я служил! – горячился седовласый. – Все у нас служили!

– И отец мой служил… Твой-то служил?

– Служил! – сильнее распалился седовласый старик, но тут же помрачнел и умолк, глядя в одну точку.

Все пассажиры с еще большим интересом уставились на него, точно хотели увидеть то, что видел он.

Красное небо, изрезанное черными проводами, все гудит и булькает, воет от проносящихся над городом самолетов. Свистят то и дело падающие где-то недалеко бомбы. Маленький черноволосый мальчик с широким, бледным лицом стоит возле дома с выбитыми окнами и смотрит на небо, изо всех сил стараясь разглядеть что-то. Слышится крик, и из дома выбегает молодая, но уже с проседью в волосах женщина. Бледнея и шепча что-то, она сильно, до побелевших пальцев, хватает мальчика за руку и тянет в дом. Он противится, показывая на небо, и, кажется, начинает плакать.

Мать и сын бегом спускаются в подвал дома. Там горит слабый свет, на разложенных по полу мат­расах и тряпках сидят истощенные люди. Оказавшись в подвале и почувствовав себя в безопасности, молодая женщина наконец отпускает руку мальчика и со стоном садится на промозглый пол. Мальчик стоит рядом с виноватым и в то же время обиженным видом. В подвале царит мучительная для всех тишина, которая прерывается только благодаря старухе. Та, кряхтя, поднимается, подходит к матери и сыну и по-черепашьи как-то спрашивает:

– Тимошка, ты это чевой-т убежал опять? Мать почем зря волнуешь. А, негодник? Хороша-то ведь у тебя мать, красавица… А ты что, окаянный творишь-то. Смотри, ишь какой, до серебра в волосах довел? А коль с тобой чего случится? – и она стучит костлявым пальцем по высокому лбу. – Думать-то ты когда будешь?

Мальчик, раскрасневшись, надувается еще сильнее и отворачивается, точно злится, а сам изо всех сил старается не расплакаться. Потому что нельзя мужчинам плакать. Тут слышится тихий голос уже успокоившейся матери:

– Тимка, да ведь и правда, ты куда ушел? Смот­рю – нет тебя, вся перепугалась, бросилась сначала к нам на бывшую квартиру, – тут голос ее начинает дрожать, и она замолкает на время, пока не соберется с силами вновь, – да быстро поняла, что тебя там нет. Выглянула в окно – смотрю, а ты стоишь там. Тимка, Тимка! – и она вновь умолкает, пряча лицо в ладони. Мальчишка с текущими по красному лицу слезами поворачивается и, задыхаясь, будто окружен водой, говорит:

– Я смотрел! Смотрел! Я хотел, чтобы там пролетел папа! Я слышал, когда мы были около другого дома, там говорили, что кто-то из наших пролетит как раз над нами. Я хотел, чтобы там был папа! Я думал, вдруг он увидит меня и помашет мне, и я тогда обязательно его увижу. Или… или нет! Не надо даже и чтобы он меня видел, это пус­кай, но я бы, я бы его увидел, я бы знал, что с ним все хорошо! О, мамочка, – и он падает на пол рядом с матерью, стараясь унять свои слезы. – Я бы пришел к тебе и сказал: «Я только что видел папу, он жив, мама, он жив. С ним все хорошо, он летит на врага, он защитит нас». Но я никого не видел, мамочка, там только дым, там все не то, – мальчик, дрожа, обнимает мать, и какое-то время они сидят, тихо плача. Пока, оторвавшись от матери и вытерев слезы, он не говорит тихо и очень серьезно, точно решив никогда больше не плакать:

– Я не уйду больше. Я буду ждать папу с тобой.

– Да, служил, – повторил седовласый. – Летчиком был, полмира облетел! А ты что? – набросился он опять на второго старика.

– Та-а, мой тоже. Он только не летал, а все в окопах сидел, сидел и сидел, и стрелял по ком-то. По врагам. Но вот внук мой служить не будет! Слишком смышлен для этой вашей армии. Чего-о? Он у меня ученым будет, во!

– Так ведь и раньше…

– Та-а, что, ты все о прошлом-то и о прошлом, – вдруг прервал его внезапно похрабревший второй старик. – Щас-т все не то, чего… Та у тебя-т внуки есть? – спросил он и, смутившись, с сочувствием взглянул на седовласого. Тот только отмахнулся:

– Не то, не то, все не то!

Он хотел было опять с жаром заспорить о чем-то, как вдруг автобус начал тормозить, и второй старик оживился.

– Пора, – сказал он и поднялся с сиденья.

Седовласый быстро протянул руку и горячо попрощался со своим собеседником, будто они были друзьями уже много лет.

– Давай! – сказал он, выпуская из широких ладоней маленькую руку стушевавшегося старика, который в следующее же мгновение как будто окреп и выскользнул из автобуса.

Оставшийся седовласый мужчина, не шевелясь, смотрел в окно. Резким движением он вдруг открыл свою сумку и ловко достал оттуда бутылку водки. И, сделав несколько больших глотков, точно это была простая вода, убрал обратно. Он утих, и постепенно улыбки сошли с пассажирских лиц. Все помрачнели вслед за ним, и никто не заметил, как старик постепенно уснул.

«Тишина уже несколько дней, мы с мамой едем на поезде куда-то, в какую-то деревню. По обе­им сторонам от нас поле. И небо необыкновенно голубое. Нет бесконечных проводов, не слышно звука снарядов. Нет и самолетов. Мне снилось, а впрочем, нет, я слышал это наверняка: все кончилось. Папа приедет к нам в деревню. Он цел. А если что и случилось, то это не страшно, мы с мамой ему обязательно поможем. Мы не вернемся в город. Потому что в городе плохо, разрушенные дома. Мама говорит, что когда все восстановят, тогда мы поедем туда. А пока будем в деревне. Я буду любоваться небом. Пока мы едем, я полюбил небо и животных. Плохо теперь вспоминать, как когда-то я подбросил хлеб с иголкой собаке. Нет, теперь мы заведем себе щенка и, мама говорит, может, купим корову. Но это потом, когда папа опять сможет работать. И, может быть, у меня будет сестренка или братик. Когда я сказал маме об этом, она почему-то заплакала. А вот папа будет рад, я знаю. Я точно хочу, чтобы появился кто-то еще, чтобы мне было кого защищать, как папа защищает нас. И если будет надо, так же полечу на небо, высоко. А потом вернусь, как вернется папа. Скорей бы деревня, скорей бы щенок, скорей бы».

И старик спал со счастливой улыбкой на лице, прислонившись лбом к холодному стеклу автобус­ного окна. Сон его был так же спокоен, как и сон маленького мальчика, сидящего в подвале и заснувшего в объятьях матери.