История и мы

В степи

Святки закончились. Сходили на «гробки» и помянули усопших. Сколько их там спит за столетье: один Бог знает, а жизнь течёт, продолжается: одни уходят, другие приходят.

Собрался хозяин с хозяйкой и поехали смотреть зеленя. Не узнать степи. Вся она покрылась зелёным ковром: поднялись озимые, взошли яровые, буйно растёт трава на сенокосах и вместе с полевыми цветами наполняет воздух своим благоуханием. В небе поют жаворонки, кружатся ястреба, парят копчики и зорко высматривают добычу. Воровским дозором пролетела над кошем шулика, и её чёрная тень потянулась по земле вслед за ней. Она поджидает молодые выводки цыплят, чтобы утолить свой голод. «У, проклятая... — погрозила ей вслед рукой хозяйка, — я тебя...» Обошли они нивы, полюбовались всходами и присели отдохнуть на травку. А вокруг текла уже новая, народившаяся жизнь, и всё присущее ей спешило выполнить своё назначение. Жужжали золотисто-чёрные шмели и заглядывали в каждый цветок, оплодотворяя его цветочной пылью. Нарядные бабочки попарно совершали свой брачный полёт, и даже божьи коровки крепко держали друг друга и не отпускали... Помотрела жинка на чоловика, а он, как будто угадывая её мысли, изрек: «Природа того требует...» Она не возражала... была того же мнения... Потом поднялись и решили: пора перебираться на кош. Запрягли лошадей и возвратились в станицу. Началось переселение. Перегоняется худоба, перевозятся птица, сельскохозяйственный инвентарь и вещи домашнего обихода. Не забыли и кошку с котятами, а собакам напоминать не приходится — они заблаговременно дежурят у ворот, дабы их не забыли. Надоело им за зиму драться через заборы с соседями — то ли дело в чистом поле...

Вновь ожили коши, в хатках задымились дымки, на толоках пасется скот, слышны голоса пастухов, а на сенокосах зазвенели косы. Падает трава, сушится на солнце, и вслед растут стога свежего душистого сена. Легкой и поэтичной выглядит работа из-под пера писателя: «Пахнет сеном над лугами... бабы с граблями рядами...», но не все знают, сколько труда затрачивается на полевых работах, особенно в страдную пору, при уборке хлебов. Взять хотя бы хозяйку-казачку: и коров подоить, и хлеб выпечь, приготовить обед, вечерю, и она еще находит время браться за грабли и вилы. Когда ложилась спать и вставала — про то она лишь знала. А работа подходила одна за другой. До созревания хлебов надо и баштаны прополоть, и картофель подгорнуть, убрать сорняки — да мало ли другой работы. А вот подошло и лето. Колосится хлеб, наливается зерно, меняются краски. Поля желтеют, кланяется колос матери-земле, и по безбрежному морю пшеницы гуляет свободный ветер. На заре и по вечерам кричат перепела, стрекочут кузнечики... Тяжело дышит степь в ожидании разрешения от бремени. Подошло Петра и Павла. Всё чаще и чаще подходит казак к ниве, срывает колос и мнет его на ладони: зерно легко отделяется от оболочки и из молочного сделалось тёмно-золотистым. Пора начинать. Выезжают от кошей косилки, и вот их крылья, как мотыльки, замелькали по зрелым нивам. Я любил управлять этой несложной машиной, где требовались лишь навык и известное внимание.

Вовремя подмазать рабочие части, проконтролировать винты и гайки, следить за правильной выброской скошенной пшеницы в ряды вальков, да иногда подстегнуть батожком верхового на первом уносе, чтоб он не дремал и не упал под зубья косилки. Есть и своя музыка в этой машине: скрежещет коса, нагоняют крылья стебли колосьев на зубья, нажим на рычаг — и одно крыло опускается ниже других, сбрасывая валек в обозначенный ряд. Вслед за косилкой идёт партия работников, своих и наёмных, и, соревнуясь друг с другом, кладут «копыци» (складывают в копны). Мужское самолюбие не дозволяет отставать от молодицы казачки. Чем уже становится полоса нескошенной нивы, тем чаще и чаще из-под зубьев выпархивают перепела, выбегает зайчиха, бросив на произвол судьбы своих маленьких зайчат. Их иногда удавалось поймать с тем, чтобы, дав детворе погладить, вновь выпустить на волю разыскивать их трусливую мать. А как приятно было съесть борща во время обеденного перерыва и слегка вздремнуть в тени коша!

Вечером уставшие, обожженные солнцем, пропитанные потом, возвращались в кош, окатывали себя водой, садились за вечерю и как убитые засыпали под открытым небом. А рано по росе, до восхода солнца, уже спешили укручивать концы, дабы ветер-гуляка не разметал их по степи. Неделя, другая — и нивы подстрижены. Там, где колыхалось море хлебов, торчат копны пшеницы, ячменя и овса.

Затем начинается молотьба — одни катками, другие молотят паровыми молотилками. Первый способ нудный и требует много времени для получения чистого зерна. Нужно отделять солому, пропускать несколько раз через веялку, дабы отсеять полову и зерна сорняков, а иногда и промыть хлебные зёрна от примеси земли. Зато второй способ и быстрее, и совершеннее: зерно течёт прямо в мешки, а всё остальное сортируется машиной. Работа с молотилкой живая и более интересная. Пыхтит паровик, бегает от него к центральному валу молотилки приводной ремень, гудит барабан и всё просит новой пищи. Вокруг копошатся люди: одни подают, другие убирают солому, полову, третьи подвозят с нив стога. А гудок свистит: давай... давай... Молодёжь находит время и для шуток. Так, парубок, проходя мимо убиральщицы соломы с завязанными от пыли глазами, ущипнул её сзади и взамен получил граблями по спине или охапок соломы в лицо; там, сооружая копну, «нечаянно» прижали и самое погонщицу, там окатили из шланга кого-то водой и т. д. А молотилка трясётся, двигаются решета, льётся «золото» в мешки. Доволен хозяин... Важно расхаживает весь выпачканный маслом машинист, то прижимая, то отпуская деки барабанов. О, это важная персона... от него многое зависит: может пустить зерно и в полову, и в солому. За ним ухаживают, как за генералом. Ему в обед и рюмка водки, и вареники со сметанкой. В полдень раздаётся гудок... Молотилка останавливается. Все идут на обед. Белый хлеб, миски с жирным борщом, заправленным салом с чесноком и с куском мяса, уже ожидают тружеников на разостланных досках. Хлопочет хозяйка, доливает добавку, режет хлеб кому не хватит: тут нет порций, а сколько может вместить желудок. При начале и конце молотьбы полагается всем и по рюмке водки. Не скупились казаки, а кормили так, чтобы люди не осудили. Выкормлены животные, прикорнули люди в холодке, и вновь затряслась молотилка... И так по целому юрту, по казачьей степи. Закончив в одном месте, перемещалась молотилка в другое, пока степь не оголялась. Тогда на ней оставались лишь полосы подсолнухов, конопли и баштаны. Стирались границы кош ей, и скот начинал бродить по стерне, выискивая себе пищу. Смешивались отдельные стада, ревели бугаи и, роя землю рогами, вступали в бой за первенство. Пастухи криками поощряли и потом дома хвалились победителями. Как это всё живо стоит перед глазами, не напрягая памяти и не давая волю фантазии...

После молотьбы начинались перевозки добра в станицу. Спешили до осенних дождей зерно ссыпать в закрома, корма сложить в стога и скирды и засухо часть урожая свезти в ближайший торговый центр и обменять его на «ходячее золото». Без него не обойтись казаку-хлеборобу: тому предстоит сына женить, другому замуж дочь выдать, а третьему справить и второго сына на службу. Лестно, конечно, служить казаку на коне, но не всегда достаток позволяет. Идёт батько на станичный сбор, чешет затылок, кланяется низко и просит: «Господа старики, та помылуйте мого сына в пихотя, первый уже отбыв на коне... Невжели прыйдытся куповать и другого?»... Вот они, «казачьи привилегии»...

Но независимо от всего этого часть хлеба нужно продать: заплатить старый долг в лавке, набрать нового товара — за весну и лето все пообносились. Снаряжает казак возы в Охтари (Приморско-Ахтарский порт и станица того же названия). Дорога туда и обратно минимум два дня лошадьми, а волами — три-четыре. Мне лично не приходилось испытать езды на волах, но о ней много рассказывал мой дед. Ехали обычно холодком, чтобы муха не била скотину. Останавливались у придорожного колодца, распрягали волов и пускали на попас, а сами, подвесив на треногах казанок, варили кондер с салом. Рассказывали друг другу о тех временах, когда степь была покрыта травой в рост человека, когда всюду рос терен и водилось много дикого зверя и птицы: и волков, и лис, и диких коз, стрепетов, курочек, дроф и «зайца було як смитя...». Рассказывали, когда держали линию по Кубани и Лабе и казак ходил за плугом с берданкой за плечом. Про войну с турками, про покорение Кавказа, про набеги черкесов на казачьи станицы. Вспоминали шайку Савитцкого, которая грабила возвращающихся с Охтарей казаков с деньгами.

Повечеряв, напоив волов и дав сена, ложились на возах и засыпали. По «волосожерью» (созвездие на небе) продолжали дорогу. Об этой езде сложилась и особая поговорка. Между Роговской, на Кирпилях и Приморско-Ахтарской, приблизительно на полпути (30 верст) были хутора Сингедевские, где кормили волов. И вот к ним подъезжают возы... По дороге захотелось казаку покурить. Вынимает кисет, набивает люльку корешками и начинает крысать огниво, и вдруг скандал: «Крысав... крысав... от Кирпилив до Сингилив.., а люлька упала з носа и потушила...». Теперь, наверное, мало бы нашлось охотников совершать такое путешествие с «крысалом», к тому же обзавелись и носовыми платками. Да, то было другое время и другие люди... А кто счастливее — большой вопрос...

 

Из очерка Федора ГОЛОВКО «Нет ничего милее»

Впервые опубликовано в журнале «Родная Кубань»

← Вернуться к списку