Я ее терпеть не мог

Мы сидели в кафе с Андреем и горячо спорили о том, как сильно отличается школьное образование от вузовского и как много зависит от учителя.

– У меня друг есть, вместе учились, – он в школе химию еле-еле на тройку вытянул… А теперь он врач-биохимик, аспирант, работает в научном центре. И ему всего 24. Вот тебе и школьная химия, – подытожил Андрей.

– Так... Любопытно... С ним можно встретиться?

– Сейчас он в Словении, препарат там какой-то испытывает. А как вернется, – договоритесь. Да ты его видела, – Костик. Помнишь, на дне рождения?

– Это тот самый?..

Костя запомнился мне как раздолбай и весельчак, который все время рассказывал какие-то приколы. А я-то при слове «биохимик» уже представила себе ботаника в очочках и с толстенной книгой под мышкой… И вот состоялась вторая встреча, и Костя рассказывает.

 

Я с шести лет занимался спортом – плаванием. В девятом классе даже получил честно заработанный первый разряд. Мне предстоял следующий этап – стать кандидатом в мастера спорта. Назревали общероссийские соревнования, и вдруг на медкомиссии один врач говорит: «Ты туда не поедешь, у тебя зрение плохое. Ослепнуть хочешь?» Было, конечно, ужасно обидно...

А потом началась сплошная химия. Изначально я к ней вообще никакого отношения не имел. Но думаю, что это просто свыше дано: если человек должен стать химиком, он им станет.

В школе химию я терпеть не мог, и в девятом классе мне в аттестате нарисовали три с бо-о-о-льшим натягом. Но получилось так, что в десятом классе у нас сменился учитель, и химию стал преподавать завуч школы. И вдруг с первых же занятий меня стали спрашивать. Я ничего не мог ответить, но мне не ставили двойки, а загружали дополнительным материалом: выучи то, прочитай это. Давали, давали, давали, и мне это понравилось. И вот как-то мой педагог, Галина Михайловна Исакова, предложила: «Костя, есть такая химшкола, давай туда пойдем». Я говорю: «Галина Михайловна, что вы! Я и химия – несовместимы». Она говорит: «Я так не думаю. Попробуй». Я пошел туда и понял, как это здорово, как интересно! И начал учиться. Я открывал учебник Кузьменко, который раньше мне представлялся чем-то страшным, читал и все понимал. Для меня все стало расставляться по полочкам.

В десятом классе на экзамене присутствовала моя первая учительница по химии. У нее были очень удивленные глаза, когда она меня увидела в этой школе. Еще сильнее она удивилась, когда я химию сдал на «пять».

 

Какая Москва?!

К этому времени я уже понял, что хочу стать врачом-офтальмологом: раз с моим зрением все не так здорово, то надо научиться лечить других от этого недуга. В Москву мне как-то никогда не хотелось поступать, да и, если честно, я считал, что Москва – это очень круто, я не потяну. И решил поступать на лечебный факультет Смоленской государственной академии. Я готовился целый год: учил химию, биологию, даже русский. А в мае друг, который собирался поступать в МГУ, говорит мне: «Поехали в Москву?» – «Саня, какая Москва?!» – «Давай! Чего мы будем – ты в одном городе, я в другом?»

И тут я вспомнил, что в Москве есть ветеринарная академия имени Скрябина. Я говорю: «Ну, давай попробуем». Я поехал туда, узнал, что там есть биологический факультет со специальностью «врач-биохимик». О, здорово! Биохимик и в то же время врач! Подал документы туда и поступил вообще без проблем.

Мне дали общагу в Кузьминках. В Москве у меня тогда учился в консерватории двоюродный брат, жил в общежитии, на Малой Грузинской. Конечно, у брата было более культурно, да еще и в центре Москвы! И я переехал к нему почти на два года. Первый курс я не учился, а валял дурака. Я не мог учиться, я посещал практически все концерты в консерватории – брат играл в симфоническом оркестре. В результате, когда я чуть не завалил летнюю сессию, сдав экзамены на одни тройки, я понял: пора браться за ум. Второй курс я пытался восстановить авторитет, а на третьем все тройки исправил. Закончил, получил диплом врача-биохимика.

 

Он меня заразил

Я специализировался на молекулярной биологии. Это наука, которая изучает все, начиная от вирусов и заканчивая клеткой и клонированием. Нашим заведующим кафедрой фармакологии и токсикологии был профессор Преображенский. Сергей Николаевич – потрясающий человек. Это он привил мне любовь к клинической токсикологии. Наступило время, когда надо было с дипломом определяться. Мы с профессором после пары общаемся, и он говорит: «Костя, а ты не хочешь ко мне пойти на фармакологию?» Я говорю: «Сергей Николаевич, да я вроде не большой специалист по фармакологии…» А он мне пару книжечек дал хороших, про основы фармакологический химии. Я почитал, запал на это, прихожу и говорю: «Я согласен». Вот с этого момента я понял, что фармакология – это, наверное, лучшая наука, которая может существовать.

На фармакологии сходятся все науки. Любая химическая формула, которую синтезирует любой химик, косвенно или прямо приходит в фармакологию. Любое лекарство, попадающее в организм человека, проходит весь путь метаболизма, обмена веществ в организме и при этом оказывает эффект. И мне предстояло это все понять, разобраться и, может быть, приобщиться к благой цели – помочь человеку. С тех пор я и углубился в фармакологию. Профессор Преображенский – мой первый учитель, которому я очень благодарен, – научил меня очень многому: мыслить и понимать, добиваться цели. Профессор всю жизнь занимался солями лития (металл, третий элемент в таблице Менделеева). И меня тоже этим заразил.

Соли лития действуют и как антидепрессанты, и как антистрессовые препараты, что на сегодняшний день очень актуально.

 

А свинок не жалко?

И вот мы как-то сидим с профессором, пьем чай, и он говорит: «Как насчет аспирантуры?» Я говорю: «Сергей Николаевич, я не люблю Москву, не хочу здесь оставаться». Он говорит: «Смотри, есть место на кафедре». Кто-то стремится в большие города, в мегаполисы, в центр жизни. А я хочу просто прожить спокойную, тихую жизнь, в городе, где я родился и вырос. Это мой Обнинск.

И вот перед защитой диплома профессор мне говорит: «Ладно, не хочешь в Москве, есть такой Всероссийский научно-исследовательский институт физиологии и биохимии питания в Обнинске, я позвонил заведующему кафедрой, он тебя готов встретить, так что езжай туда».

И я поехал. На встрече профессор Галочкин спросил: «Ты чем хочешь заниматься в аспирантуре?» – «Конечно, литием». Профессор говорит: «Вообще-то у нас на кафедре такой темы нет. Но для тебя мы создадим тему». И так получилось, что в лаборатории я занимаюсь новой темой, своим любимым литием.

Литий я люблю и уважаю, – потому что это препарат, который не просто подавляет, как любой антидепрессант, систему организма. Он по своей классификации относится к препаратам норматимики – нормализующим нервную систему до ее физиологического состояния. Тем самым мы не вносим чужеродных веществ и не создаем нагрузку для организма, достигаем более быстрого эффекта. Соли лития не токсичны, побочный эффект мало выражен.

Исследования проводим на крысах, мышах, морских свинках и кроликах. Иногда меня спрашивают «Кость, а свинок не жалко?». Отвечаю коротко: «А человека не жалко?»

 

У нас и не у нас

Приходилось слышать, что сейчас идут работать в науку только энтузиасты, потому что мало платят... Что тут можно сказать? Доля истины, есть, конечно. Я пришел по зову сердца, но просто пассивно чего-то ждать не собираюсь. Нужно пробиваться, поднимать нашу науку, поднимать ее престиж. Я, например, хочу создать новый препарат на основе солей лития – противострессовый, антидепрессантный препарат, который возможно принимать при маниакально-депрессивном психозе, что очень распространено у нас, и также при ярко выраженных признаках суицидальных наклонностей. Я хочу его продвинуть и получать с него прибыль, – ведь «трудящийся достоин пропитания».

Мои знакомые любят спрашивать «о будущем российской науки и российской фармакологии». Ведь мы действительно пока в чем-то уступаем западным препаратам…

Не скажу, что это связано с техническим оснащением. Это связано с нашим менталитетом. Я не привык работать так, как работают в Европе. Там принято так: есть проект, разработки, препарат, четкая инструкция его разработки, исследований, проверки. И нет творческого поиска. А у нас как? Идем, идем, идем, доходим до определенного момента, и здесь вдруг осеняет: а если еще и это попробовать? А как он здесь действует? И все, понеслось, мы отклоняемся от проекта, и вот тут начинается наука. А так называемым финансистам этого не понять. Они приходят и говорят: ребята, мы вам деньги выделяли на одно, прошли сроки, а у вас этого нет. Почему? Мы, конечно, начинаем объяснять, что мы пробовали то, пробовали это. Нам говорят: нас это мало интересует, почему нет препарата, почему отдачи нет? В Европе строго: начали проект, закончили проект, получили деньги. Хотите заниматься наукой? Это без нас, мы это не финансируем. И в этой отлаженной системе, разумеется, – свои плюсы. Но мне тяжело работать таким методом.

У меня был совместный проект со Словенией. Мы исследовали новый кровезаменитель на основе крови крупного рогатого скота. Столкнулись с тем, что нам хочется изучать еще и еще, а они говорят: «Ребята, стоп, не отклоняемся. У нас есть четкий контракт, мы ему следуем. Хотите заниматься наукой? Это без нас, мы это не финансируем». Так что, я думаю, тенденции, на самом деле, положительные. Потому что отрицательная тенденция – это своего рода осветление положительных тенденций. Когда что-то не получается, есть два варианта: либо это загнется, либо будет новый прорыв. Ведь создаются компании, создаются фирмы, которые пытаются разработать новый препарат, внедрить новые методики, да и просто дать людям возможность финансировать их науку. В Европе сначала надо отдать очень многое, чтобы тебе доверяли и начали в тебя вкладывать, а у нас все-таки есть еще организации, которые готовы вложить средства, чтобы получить или не получить результат, чтобы по крайней мере какие-то наработки появились.

Сейчас я работаю в инновационной компании «Медбиофарм» ведущим специалистом в медицинском отделе, занимаюсь регистрацией препаратов, разработкой, проведением доклинических исследований. Это очень интересно. Моя задача спланировать эксперимент так, чтобы он прошел вовремя, чтобы получить данные, проанализировать их. Анализируешь, делаешь выводы: можно это использовать или это нужно, грубо говоря, в мусорное ведро отправить. Например, по европейской статистике из ста тысяч синтезированных новых химических соединений десять являются потенциально активными веществами. При проведении доклинических исследований два из них можно отнести к классу лекарственных средств, и только из одного получится тот препарат, который будет приносить прибыль.

Костя Остренко, 24 года, г. Обнинск.

Аспирант, ведущий специалист отдела клинических и экспериментальных исследований компании «Медбиофарм»