Вопрос о выигрыше и проигрыше вовсе не является вопросом отвлеченным. Люди не только в своей «массе», но и как носители индивидуального сознания не в состоянии дать оценку как выигрышу, так и проигрышу государства, так как они не только не знают, но и не хотят знать, что такое война.

С точки зрения обывателя, причем вне зависимости от его социального статуса, война – это то, чем занимаются военные, и по этой причине он, обыватель, спешит неприятное для него «грязное» дело войны переложить на широкие армейские плечи, а там – трава не расти.

А между тем государство, которое умеет воевать лишь армией (а таких на свете подавляющее большинство), фактически беззащитно. Как бы ни была сильна армия такого государства, оно изначально находится в заведомо худшем положении, чем то, в чьем распоряжении есть и другие инструменты внешнего воздействия. Причем очевидно, что чем больше таких инструментов, тем лучше, так как у вас есть не один инструмент, а набор, из которого вы можете выбрать то, что лучше всего соответствует конкретному вызову.

История, та самая, которую никто учить не хочет, убедительнейшим образом показывает нам, что выигрывает тот, кто стремится к усложнению реальности, а не к ее упрощению.

Чем больше в вашем распоряжении элементов реальности, тем большее количество комбинаций вы можете из них сложить.

А ведь война – это искусство. Высокое искусство. И воевать (по-настоящему воевать, а это означает и по-настоящему жить) могут считанные государства на планете. И отличие искусства вести войну от искусства в традиционном смысле этого слова в том, что ему можно научиться. Для того чтобы быть Леонардо да Винчи, нужно родиться Леонардо да Винчи, научиться быть Леонардо нельзя. Но народ не сводим к одному, пусть и гениальному художнику, и реальность убедительнейшим образом демонстрирует нам, что народ вполне может научиться искусству войны.

Для этого, правда, необходимо одно условие – желание учиться.

И еще нужно то, что называют (не всегда заслуженно) элитой. Она должна начать с себя. Сперва начав понимать, а потом, поняв, начать учиться. И «элита» именно что должна, она сама взваливает на себя этот исторический долг перед нацией, которая позволила «элите» играть роль элиты. И из той же истории мы знаем, что элиту, которая «не соответствует историческому моменту» народ меняет с легкостью необыкновенной, для народа это то же самое, что снять с себя сюртук и натянуть пиджак. Чтобы окружающие народы, которые давно уже платье сменили, на него как на чучело гороховое не смотрели.

И русский народ в смысле обучения вовсе не безнадежен, и были в русской истории моменты, когда власть осознавала необходимость «научиться» сама и заставить «учиться» народ.

Вот пример, который поможет нам лишний раз понять, насколько сложен феномен войны и что может использоваться государством в качестве оружия. Государство, воюя, пускает в ход такие вещи в себе как «армия», «дипломатия», «экономика» – то одно, то другое, то всё сразу, а ведь у государства, у настоящего, у субъектного, у такого, у которого не только руки с ногами, но еще и голова имеется, есть еще и такая штука как «культура». А «культура» – это такое сверхоружие, которое может заменить собою и армию, и дипломатию, и экономику, а уж если вы можете позволить себе роскошь иметь и одно, и второе, и третье, да в придачу еще и «культуру», то получается сверхгосударство.

Ну вот возьмем рядового русского человека начала XIX века. Со всеми его достоинствами и недостатками (как человека, так и века). Для чистоты эксперимента сделаем нашего рядового дворянином. Это означает, что у него наличествует некий культурный код, он умеет читать и писать, он имеет некоторое представление о живописи и музыке, у него есть некая кажущаяся ему стройной и логичной картина мира и в этой картине находится, конечно же, место России, словом, он обычный человек той эпохи, человек учтивый и знающий, что такое приличия. И вместе с тем он – «недоросль», с присущими возрасту любопытством и жаждой новых впечатлений.

И вот судьба забрасывает его в Англию.

Англия до наполеоновских войн – это еще не та Британская Империя, которой она станет вскорости, здание мира всё еще держит, уже, правда, с трудом, Франция. И Англия пока только примеривается подставить вместо нее плечо. Англия еще не закаменела, она уже Атлант, но еще не статуя, она еще «живая». И вот наш недоросль на несколько лет погружается в английскую реальность, он вынужден выучить язык, и обнаруживается, что «немцы» вовсе не немы, кроме того, он немедленно и с изумлением находит, что внешний мир вовсе не таков, каким казался ему из России. Он совершает то же открытие, что и молодой Петр I в романе Алексея Толстого, когда едет в Архангельск и видит там океанские корабли и равнодушно смотрящих на него с верхней палубы капитанов, ничуть не похожих на ручных «кукуйских немцев», и эта уверенная снисходительность чужих взглядов показывет Петру, кто на самом деле хозяин мира. Но это еще не всё. Наш молодой и охочий до всего нового русский дворянин вдруг открывает, что на свете есть серьезная литература. Есть Шекспир, есть Свифт, есть Дефо, есть Мильтон. По случаю он открывает для себя Уильяма Блэйка, поэта и художника, который пишет картины, иллюстрируя свою поэзию и пишет поэмы, служащие иллюстрацией к его картинам. И то, и другое – очень глубокое, многоуровневое, многосмысленное, в России он ни с чем подобным даже не сталкивался, у него и представления не было, что такое вообще имеет место в мире.

Его всё это заинтересовывает до чрезвычайности, напомню, что это начало XIX века, нет телевизора и нет интернета, да что там говорить, даже и радио еще нет. А вот Уильям Блэйк есть. И оказывается, что этот человек заменяет собою и телевизор, и «какаву с чаем». Что он создал очень сложную космогонию, что своим воображением Блэйк создал целый мир. Очень, очень интересный мир, интересный даже сегодня, в мире интернета, в мире, где уже все слова выговорены и все картины уже написаны. Блэйк в самом буквальном смысле «взрывал мозг» даже своим привычным к интеллектуальным играм соотечественникам, а тут с ним столкнулось девственное сознание заезжего молодого русского.

«Миры Уильяма Блэйка».

А потом наш недоросль возвращается в родные пенаты. Мама, папа, друзья, зимний дом в Петербурге, поместье. Хлопоты о женитьбе, развлечения. И он вдруг с раздражением обнаруживает, что всё это, в сущности, очень скучно. Нет красок. Он пытается поговорить с ближайшим другом, поделиться, «выговориться», и у него ничего не получается, хоть он и старается со всем своим чистосердечием, ему искренне хочется поделиться своим открытием, ведь это так интересно. Его не понимают. Не потому, что не хотят, а потому, что не могут. Нет нужных слов и нет нужных образов. Ведь еще нет Пушкина. И мелодию души не напоешь, ведь еще нет даже Глинки. Это примерно как в советское время приехавший из загранкомандировки госслужащий восторженно пытается пересказать провинциальным слушателям восхитившие его «Звездные войны», а те, внимательно его слушая, мысленно подставляют по ходу рассказа экранный антураж, знакомый им по «Гостье из будущего». А ведь по сравнению с Блэйком «Звездные войны» – скучнейшая и примитивнейшая чепуха. Можно еще вспомнить старый уже фильм Анно «Борьба за огонь», когда там в конце вернувшийся в родное стойбище Рон Перельман при помощи двух-трех звуков, сдобренных жестикуляцией, пытается «рассказать» одетым в шкуры первобытным людям о своих приключениях и вдруг изображает неведомого им мамонта, прикладывая к лицу болтающуюся руку и соплеменники от него в ужасе отшатываются, мол, ну и чудище, «из головы рука растет!».

Так вот ровно в ту же ситуацию попадал и наш возвращенец. Он соотечественникам о Блэйке, а они ему про водку, баньку, про «жениться, батюшка, пора», он им про Лоса и про Энитармона, а они ему про водку, баньку и про травлю зайцев по пороше, он им опять, со всей душой… но не успевает он и рта раскрыть, как ему уже с нескрываемой досадой про водку, про баньку и про «поехали к цыганам». Он весь из себя этакий лорд Байрон, а тут, куда ни повернись, одна сплошная княгиня Марья Алексевна.

А теперь смотрите – будь такой недоросль один, так да и шут бы с ним, государство бы и не почесалось. Да только дело-то было всё в том, что прошло времени чуть, и в невольные лорды Байроны попали сотни тысяч людей. Попала вся русская армия и, как следствие, попали чуть ли не все поголовно молодые дворяне, и это бы полбеды, но армия ведь состоит не из одних дворян, и с русской армией до Парижа дошел «народ». Народ попал в «Запад», в зазеркалье, в другую реальность, и у этого народа не было адекватного языка, чтобы описать свои собственные впечатления, не было ни слов, ни образов. Русский человек не мог ничего противопоставить увиденному. Необразованные свели увиденное в Париже к тому, что там «чисто живут», а образованные, чтобы как-то защититься, уцепились за вырванный из ткани чужой жизни лоскут «конституции».

А потом, по возвращении домой, в эту дурно понятую идею канализировали свое недовольство, вызванное именно тем, что они даже не могли толком объяснить, чего они, собственно, хотят.

Так вот тем, кто понял, чего они хотят и что вообще нужно в этой ситуации делать, стала Власть. Суть проблемы поняла тогдашняя русская «элита». А поняла она, что нация нуждается в объяснении себе самой себя самой. Помимо военной победы понадобилась победа культурная, и тогдашняя Власть российская за револьвер хвататься отнюдь не стала, а поступила она вовсе по-другому. Власть показала, что она недаром зовется Властью. И в России появился Пушкин. Появился Глинка. И если «солнце русской поэзии» с точки зрения западной культуры было явлением подражательным, а потому как бы и не очень страшным, то чуть погодя у России появилось и культурное оружие, «не имевшее аналогов», появился Гоголь. Ничего подобного у европейцев не было. И у русских до того не было, а теперь – стало.

«Миры Николая Гоголя».

«Wow!»

Ну, а там уж пошло-поехало, и на свет родилось то, что сегодня называется «великой русской литературой». И «великой русской музыкой». И с живописью неплохо стало. И с театром. Одним словом, стало очень хорошо с культурой. Не в том смысле, что в подъездах перестали малую нужду справлять, а в том смысле, что Российская Империя получила возможность объяснить самой себе саму себя. И мало того, российское государство впервые в своей истории получило возможность объяснить кого угодно кому угодно. И весь мир принялся с почтением прислушиваться к мнению о себе, любимом, товарищей Толстого да Достоевского. Как-то так вышло, что миру стало вдруг интересно, что о нем думает русский человек.

Россия сделала себя интересной миру.

А вот сегодня миру неинтересны ни думы русского человека, ни РФ, ни дорогие россияне. Хоть и есть у них и интернет, и телевизор, и айпад с айподом. Гоголя, правда, нет. Гоголь весь там остался.

Что во всём этом интересного? Ну, например, то, что всё перечисленное, всё, что можно свести к одному слову «культура», появилось в России сразу, как взрыв, в ничтожный по историческим меркам срок, и появилось в тот период, когда правил Россией некий человек, который не только сумел, но еще и смог понять, что нужно делать, и нашел в себе силы понятое воплотить в жизнь. Он понял, что для того, чтобы ответить на культурный вызов, России нужно учиться, и он Россию учиться заставил. Русские назвали этого человека Николай Палкин.

Да и то сказать: не умеешь, научим, не хочешь, заставим, а учиться даже из-под палки по-любому лучше, чем не учиться вообще.

Геннадий Александров (из цикла «Дверь в стене»)