Шабловский тарантас

В конце шестидесятых годов научная экспедиция костромского художественно-краеведческого музея добралась до глухой деревни Шаблово, что и сегодня стоит на берегу реки Унжи в Кологривском районе. В Шаблове жители рассказали гостям о необычном человеке, который всю жизнь прожил в их деревне и умер за несколько лет до приезда музейных работников. "Он писал картины, лепил фигурки людей, разных зверей, – рассказывали люди. – Учился у самого Репина..."

Оказалось, что почти в каждом доме хранились работы деревенского художника: картины, написанные на тонкой ситцевой ткани, домотканных холстах и даже на матрацной ткани, фигурки из глины, рукописные афиши...

На одной из них было написано: «В деревне Шаблово по воскресеньям и праздникам Ефим Васильев показывает детям и взрослым изделия из глины и живописи».

Так произошло открытие выдающегося русского художника Ефима Васильевича Честнякова. Одна за другой прошли выставки его работ в Костроме, Москве, Флоренции...

Понемногу стала проясняться судьба таинственного деревенского мастера. Выяснилось, что Ефим Честняков действительно учился у великого Репина. Сохранилось рекомендательное письмо Репина: «Если лицам, оказывающим поддержку Е. В. Честнякову, нужно знать мой о нем отзыв, то повторяю, что г. Честняков обладает темпераментом художника, проникнут стремлением к искусству... Профессор И. Е. Репин. 7 мая 1902 г. Спб. Академия художеств».

Около года Честняков занимается в Высшем художественном училище при Академии художеств. Потом по неизвестным причинам оставляет занятия, но продолжает жить в Петербурге, много рисует, пишет рассказы, сказки, сочиняет роман в стихах, увлекается театром, продолжает переписку с Репиным. В этих письмах нет ни жалоб, ни бытовых просьб, только размышления 28-летнего художника об искусстве, о жизни, о судьбе народа. «Бедный народ, – пишет Честняков. – Вижу, как задавлен и материально, и духовно, – бедность во всем. Твои подражания европейским образцам слабы... Самобытность тоже исчезает: нужда доконала тебя – до искусства ли тут...»

Осенью 1905 года Честняков уезжает домой, в Шаблово. Он приедет еще в Петербург в 1913 году, чтобы пройти курс занятий в академической мастерской Д. Н. Кардовского. Но с началом мировой войны Честняков возвращается в родную деревню, чтобы больше никогда уже ее не покидать. С тех пор самые дальние его поездки были в уездный город Кологрив, где в краеведческом музее и городском театре в 20-х годах прошли две выставки работ Честнякова.

Я впервые увидел картины Честнякова в Костроме, в музее изобразительных искусств. Стоял жаркий июль, в залах музея было пустынно. Одна из картин художника так меня поразила, что я раза три к ней возвращался, пытаясь понять, что в этой работе так неотразимо на меня действует.

Краски у Честнякова везде очень сдержанные, будто притихшие. В основном это теплые оттенки. Его любимый цвет – это живой вздыхающий цвет свежеиспеченного хлеба, чуть золотистой корочки. Наверное, художник мечтал о том, чтобы его работы согревали людей северной зимой. И чтобы длинными скучными вечерами дети могли долго-долго рассматривать картины. Очевидно, именно поэтому в работах Честнякова всегда так много подробностей, мелких деталей – неожиданных, забавных, странных. У него часто взрослые ростом меньше детей, а дети всегда с очень важными лицами, как будто бы они тут самые главные.

На той картине, что так ощутимо притягивала меня к себе на выставке в Костроме, были изображены самые обычные вещи: двор под снегом, вороны скачут у сарая, вдали – дом и стога сена... Во двор въехали сани, лошадь грустная, со снегом на гриве. Но тут видишь, что это вовсе не сани и лошадь стоит... на досочке с деревянными колесиками. Вроде бы как игрушечная.

В понимании этой странной картины, возможно, и таится вход в мир Честнякова, где нет границы между реальным и сказочным, взрослым и детским. Мир этот круглый – в нем нет острых углов, контрастов, резких линий. Мир густонаселенный, многодетный, даже тесный. На небольшой картине «Свадьба» можно насчитать сорок восемь персонажей, на картине «Слушают гусли» их уже сорок девять, а на полотне «Город Всеобщего Благоденствия» героев и вовсе сто тридцать шесть!

Интересно сравнить картины Честнякова с его фотографиями. Ведь он был одним из первых фотографов-любителей в своем Кологривском уезде. И первые снимки Ефим Честняков сделал в четырнадцатом году во время проводов новобранцев (сохранилось несколько стеклянных негативов).

Так вот эти снимки так же густо населены, как и картины Честнякова. Кажется, вся деревня хочет попасть в объектив невиданного аппарата. Но удивительно, что взрослые и дети у Честнякова сняты отдельно. Какие лица у детей! Простодушные, серьезные, дурашливые, восхищенные, лукавые... Все смотрят прямо в камеру, ждут чуда. Что им говорил о фотографическом аппарате Ефим? Очевидно, что-то сказочное. Быть может, рассказывал про жар-птицу, которая вылетает из объектива, осеняет всех своим крылом, дымчатым и горячим, – и образ каждого остается в вечности...

Видимо, что-то и правда чудесное происходило в те секунды, когда фотографировал Ефим Честняков. На разных снимках я узнал одну и ту же девочку, глаза ее широко открыты, а ладони она везде держит так, будто выпускает птицу...

Из произведений Ефима Васильевича хуже всего сохранились «глинянки» – так он называл свои глиняные игрушки. До нас их дошло всего около сорока, и они кажутся разрозненными фрагментами какого-то прекрасного, фантастического города-сказки. Это и в самом деле был «Город Всеобщего Благоденствия». Для него Честняков вылепил более восьмиста фигурок – людей, птиц, животных, а также деревья, дачи, церкви, дворцы, избушки...

Летом художник укладывал свой глиняный город в специальные ящики, потом все это хозяйство размещал на тарантасе, в который сам и впрягался. Так он «гастролировал" по близлежащим деревням, показывая свой город, рассказывая сказки и небылицы, читая стихи и показывая спектакли. Особенно нравилась слушателям честняковская бывальщина «Шабловский тарантас» – о том, как жители Шаблова построили огромных размеров тарантас, поехали в Кологрив, где купили всякого добра на всех. А когда вернулись, то решили отгородиться от недоброго мира огромной стеной. «Получился необыкновенно большой дом, – пишет Честняков, – а внутри стоят избы и растут сады. Устроили общую большую печь. Тепло по трубам стало расходиться по всей деревне... Зимой в деревне стало лето – пташки перезимовывать, скворцы остаются и ласточки...»

В Шаблове Честняков организовал первый детский сад. В нем художник был и за директора, и за воспитателя, и за нянечку. Но ни одно из начинаний не приносило Честнякову материального достатка, да и сама деревня после коллективизации обнищала. Старожилы вспоминали, как Честняков ходил по берегу реки, подбирал камешки, которые дома растирал для приготовления красок. Когда была возможность, покупал акварель в кологривском магазине канцтоваров.

За неимением хорошей бумаги рисовал на бланках документов.

Из письма Ефима Честнякова Корнею Чуковскому: «...В непролазных житейских недосугах много затрачено сил-времени на ломовые работы (сохой, плугом, косой, серпом, топором и подобное), да еще при воспитании круглых сирот-родственников. Хижину строил из совсем ветхого хлама... Приблизилась старость. И все больше беспокоюсь о моих искусствах, на что затрачена жизнь... Мое положение невозможно понять, если не видеть лично...»

Автор единственной серьезной монографии о жизни и творчестве художника Виктор Игнатьев так пишет в своей книге о кончине Ефима Васильевича: «Умер Честняков тихо погожим ясным днем 27 июня 1961 года в своей ветхой избе, которую называл шалашкой. Его хватились не сразу, кто-то вспомнил, что давно не встречал Ефима. Его нашли в мастерской – он лежал на скамье рядом со своими произведениями. Хоронили художника всем миром, пришли крестьяне всех окрестных деревень, много было ребятишек. Гроб с телом несли на руках до самого Илешева – четыре километра. И сейчас могила Честнякова самая ухоженная... Поминали его у ключика, что бежит под деревней Шаблово, – здесь он любил сиживать до позднего часа в летнюю пору».

...Прошлым летом я плыл на небольшом теплоходе по северной реке. Как-то вечером, на заходе солнца, мы вошли в один из деревянных шлюзов Мариинской системы. Стоял маленький домик, как на переезде, а рядом с ним – дети, взрослые, старики. Они пришли встретить нас. Быть может, потому что белый теплоход стал в этих местах редкостью, а может быть, и по другой, более смутной и таинственной причине. Все пассажиры вышли на палубу. И вот мы задумчиво, будто силясь узнать, смотрели друг на друга – те, кто на теплоходе, и те, кто на берегу.

Хотелось долго-долго смотреть на эту береговую жизнь, на длинные тени, на поленницы свежих дров, на весь этот томительно-хороший вечер, когда дети еще малы и умещаются на руках... И я узнал этот мир – по краскам, по лицам детей, по свежести и чистоте воздуха, воды и неба.

Это был мир Ефима Честнякова. Простой и круглый, как яблоко, каравай хлеба или наша Земля.

 

Дмитрий ШЕВАРОВ