Можно мне соврать?

«Все лгут», – сказал один знаменитый персонаж телесериала, и с ним трудно спорить. Но плохо ли это? К примеру, я соврал знакомой, что у нее вкусная выпечка, хотя кекс явно не пропекся. Или поддержал тяжелобольного человека, сказав, что он выздоравливает, хотя реальных улучшений не наблюдается. Прямой выгоды мне с этого никакой: я ведь давлюсь невкусным кексом и, задвигая страхи в дальние углы сознания, усиленно излучаю оптимизм перед тяжелобольным. Однако есть люди, которые считают, что и такая ложь является глубоко аморальным поступком. С одним из самых непримиримых противников «лжи во спасение» русским философом немецкого происхождения Иммануилом Кантом мы решили поговорить на эту тему.

Беседовал Николай Асламов

Господин профессор, Вы очень много спорили с другими коллегами по вопросу о праве на ложь. Вы действительно хотели бы видеть общество таким, в котором все всегда говорят объективные истины? Разве это не утопия?

Скорее, надо бы сказать, что человек имеет право на свою собственную правдивость, то есть на субъективную правду в нем самом. Ибо объективно иметь право на какую-нибудь правду – это значило бы допустить, что здесь, как вообще при различении «моего» и «твоего», от нашей воли зависит, чтобы известное положение было истинно или ложно; это была бы очень странная логика.

Значит, Вы утверждаете, что объективная истина недостижима и что человек может говорить только то, что сам считает правдой. Но почему тогда я вообще должен следовать этому требованию? Вдруг я совершенно искренне заблуждаюсь? Какой смысл всегда требовать от человека правды, если это может быть и не правда вовсе?

Правдивость есть формальный долг человека… Ложью я нарушаю долг вообще в самых существенных его частях: то есть поскольку это от меня зависит, я содействую тому, чтобы никаким показаниям (свидетельствам) вообще не давалось никакой веры и чтобы, следовательно, все права, основанные на договорах, разрушались и теряли свою силу; а это есть несправедливость по отношению ко всему человечеству вообще. Правдивость есть долг, который надо рассматривать как основание всех опирающихся на договор обязанностей, и стоит только допустить малейшее исключение в исполнении этого закона, чтобы он стал шатким и ни на что не годным.

Но позвольте, причем здесь всё человечество? Я ведь в конкретных случаях лгу, а не за все договоры всего человечества! Поясните, пожалуйста, Вашу мысль.

Та воля безусловно добра, которая не может быть злой, стало быть, та, максима которой, если ее делают всеобщим законом, никогда не может противоречить себе. Следовательно, принцип: поступай всегда согласно такой максиме, всеобщности которой в качестве закона ты в то же время можешь желать – также есть высший закон безусловно доброй воли.

Только достоинство человечества как разумного естества без всякой другой достижимой этим путем цели или выгоды, стало быть уважение к одной лишь идее, тем не менее должно служить непреложным предписанием воли и что именно эта независимость максимы от всех мотивов придает ей возвышенный характер и делает каждое разумное существо достойным быть законодательствующим членом в царстве целей; ведь в противном случае его нужно было бы представлять подчиненным только естественному закону его потребностей.

Моральность, таким образом, есть отношение поступков к автономии воли, то есть к возможному всеобщему законодательству через посредство максим воли. Поступок, совместимый с автономией воли, дозволен; несогласный с ней поступок не дозволен. Объективная необходимость поступка по обязательности называется долгом.

Кажется, я понимаю ход Ваших мыслей. Всё дело в том, что мораль может быть либо всеобщей, либо никакой. Если один и тот же поступок становится моральным или аморальным в зависимости от обстоятельств, ни о каких «вечных ценностях» говорить просто невозможно. Немецкие нацисты оправдывали массовое истребление людей необходимостью оздоровления человечества; американцы бомбят гражданские объекты в других государствах «для утверждения демократии». С точки зрения агрессоров их поступки морально оправданы, но с позиций общечеловеческой нравственности – нет. Кроме того, в Ваших рассуждениях всё строится на безусловном исполнении принципа «не делай другому того, чего не желаешь себе», который известен с давних времен и содержится в Священном Писании. Это действительно так или же я что-то не так понял?

Даже самый обыденный рассудок без всякого указания может решить, какая форма максимы подходит для всеобщего законодательства и какая – нет. Я, например, сделал себе максимой увеличить свое состояние всеми верными средствами. В данное время у меня имеется депозит, владелец которого умер и не оставил никакой расписки. Конечно, здесь подходящий случай применить мою максиму. Теперь я хочу только знать, может ли эта максима иметь силу и как всеобщий практический закон. Итак, я применяю ее к настоящему случаю и спрашиваю: может ли она принять форму закона, стало быть, могу ли я посредством своей максимы установить также и такой закон: каждый может отрицать, что он принял на хранение вклад, если этого никто доказать не может? И я тотчас же обнаруживаю, что такой принцип, будучи законом, уничтожил бы сам себя, так как это привело бы к тому, что вообще никто не будет отдавать деньги на хранение.

Выходит, аморальное требование, если его распространить на всё человечество, попросту невозможно будет осуществить? Эврика! Таким образом можно различить то, что не является правильным – не возвращать деньги семье умершего и лгать из человеколюбия. Ведь если все лгут, и все знают, что все лгут, то, как Вы говорите, «принцип уничтожил бы сам себя»: ложь только потому и возможна, что она паразитирует на правде!

Господин профессор, Ваши рассуждения звучат интересно, но у меня всё равно остались сомнения: как же быть с ложью ради спасения чужой жизни? Возьмем какой-нибудь крайний случай: у меня в доме спрятался друг, у которого очень большие неприятности. Ко мне в дверь звонит незнакомый мне человек, который интересуется, не здесь ли живет владелец такого-то автомобиля, который ему выезд перегораживает? Автомобиль, конечно, моего друга. Я могу не открыть, промолчать в ответ, могу в порыве паранойи вызвать полицию, это понятно. Но почему я не могу ответить пришельцу, что такого-то человека у меня в доме нет, если в итоге никто гарантированно не пострадает?

Если ты своею ложью помешал замышляющему убийство исполнить его намерение, то ты несешь юридическую ответственность за все могущие произойти последствия. Но если ты остался в пределах строгой истины, публичное правосудие ни к чему не может придраться, каковы бы ни были непредвиденные последствия твоего поступка. Ведь возможно, что на вопрос злоумышленника, дома ли тот, кого он задумал убить, ты честным образом ответишь утвердительно, а тот между тем незаметно для тебя вышел и, таким образом, не попадется убийце, и злодеяние не будет совершено; если же ты солгал и сказал, что его нет дома, и он действительно (хотя и незаметно для тебя) вышел, а убийца встретил его на дороге и совершил преступление, то ты с полным правом можешь быть привлечен к ответственности как виновник его смерти. Ибо, если бы ты сказал правду, насколько ты ее знал, возможно, что, пока убийца отыскивал бы своего врага в его доме, его схватили бы сбежавшиеся соседи и злодеяние не было бы совершено.

Я не уверен, господин профессор, что наши юристы рассуждают таким же образом, но с тем, что я никак не могу гарантировать, что моя ложь будет именно «во спасение», а не наоборот, мне, видимо, придется согласиться. Все последствия своей лжи я просчитать действительно не могу. Выходит, юридическое право на отказ от показаний, могущих нанести вред мне или моим близким, вообще-то не имеет никакого смысла? Ведь нанесут они мне вред или нет – одному Богу известно, а моральный закон я уже пошатнул своим молчанием, которое ничем не лучше лжи…

Каждый человек имеет не только право, но даже строжайшую обязанность быть правдивым в высказываниях, которых он не может избежать, хотя бы ее исполнение и приносило вред ему самому или кому другому. Собственно, не он сам причиняет этим вред тому, кто страдает от его показания, но случай. Ибо сам человек при этом вовсе не свободен в выборе, так как правдивость (если уж oн должен высказаться) есть его безусловная обязанность.

Мы еще долго общались с калининградским философом. Хоть его рассуждения и были довольно сложными и местами нудными, Кант в личном общении оказался прекрасным собеседником: постоянно перемежал свои мысли отличными анекдотами, сыпал жизненными примерами, а под конец предложил партию в бильярд и безжалостно меня разгромил. Всё-таки лучший бильярдист Кёнигсберга! Узнав, что мне пора возвращаться в Москву XXI века, Кант ничуть не расстроился и снабдил меня «на дорожку» своей статьей «О мнимом праве лгать из человеколюбия», а также работами «Основы метафизики нравственности» и «Критика практического разума», чтобы я лучше понял смысл статьи. Честно говоря, до сих пор пытаюсь в них разобраться.