Он сказал: "Я могу испачкаться о погон", - и был убит

О взаимосвязи воинской и мужской красоты рассказывает известный ученый и публицист Владимир Леонидович Махнач.

— Владимир Леонидович, в массовом женском сознании чаще всего именно военный представляется эталоном мужской красоты.

— Красота воина и красота воинской службы связаны прежде всего, как мне кажется, с тем, что воин — это первоначальное предназначение мужчины. Воин, охотник, рыбак – все, связанное с опасностью. С этого человек начинал с тех пор, как за грехопадение родителей был изгнан из земного рая. Красота мужчины – это красота воина. Есть такая классическая греческая статуя «Копьеносец» – скульптура Поликлета: изображен абсолютно обнаженный мужчина с копьем на плече.  Вместе с  тем его поза  — это поза гоплита, т.е. тяжеловооруженного греческого копьеносца, с которого сняли панцирь и оставили только копье. Тот образ, который издавна привлекает своей красотой, – это воин. Это совершенно естественно. Воинская служба всегда была красивой, а воин сам по себе красив, хотя бывали, наверное, и некрасивые воины. Но, тем не менее, и ассирийские пехотинцы со стальными мечами в их сложных панцирях, и греческие гоплиты со щитами и копьями, и римские легионеры, и рыцари, и кирасиры ХVIII–XIX веков, и пехотинцы, и особенно гренадеры — все были красивы в восприятии общества, мира того времени. В достославные эпохи, когда народ был единым, отстаивал что-то общее, эпохи, которые мой великий учитель Гумилев назвал «эпохи этнического подъема», девушки любили не комедиантов, как в наше время, а воинов, и они были самыми желанными женихами.

Вот я перенесусь в одну очень интересную эпоху. В 1762 году был издан Манифест о вольности дворянской. Дворянин получил право не служить и жить одними доходами от имения, если мог себе позволить.  Но вот что интересно: как отмечает дворянин Мотовилов, собеседник преподобного Серафима, все равно каждый дворянин, и богатый тоже, какую-то часть жизни служил, потому что, если не служить вообще, можно и невесты не найти. Вот установка: «Я имею право не служить, и средства у меня есть, но это неприлично». Поэтому были те, кто по-прежнему служил всю жизнь, были те, кто служил несколько лет, но служили все. Никак не приживался образ неслуживого дворянина. Дворяне служили веками до Манифеста о вольности дворянства по необходимости, но насколько нормы приличия и красоты требовали снова надеть мундир!

— Объясните, а почему всегда стремились сделать красивым военный мундир? Какую смысловую нагрузку это несло?

— Военная красота — это красота. Но я хотел бы, чтобы все, кто будет читать это, поняли, что красота — в воинской чести, в воинской доблести, в воинской верности, а все остальное (не надо над этим смеяться) — мундир, погоны, эполеты, петлицы, цвета, ордена — это рама, потому что прекрасны сам солдат и сам офицер, если он настоящий солдат и тем более настоящий офицер. Мундир красив вторично. Но при этом ведь мы картину вставляем в раму? И рама должна быть красива, при том, что не стоит и тысячной доли того, что стоит картина. И мундир для военного — это тоже рама, которой он достоин именно потому, что он сам по себе — картина. Мы, к сожалению, во многом это утратили. Я когда-то написал об этой неправильности, порожденной  коммунистическим режимом. Он, особенно после Второй мировой войны, привел к тому, что мы жалеем солдатика, а не любуемся молодым красавцем в форме прославленного полка. А любовались. И даже дамы и девушки знали, что означают те или иные цвета. Как говорит Скалозуб у Грибоедова:  «А форменные есть отлички: в мундирах — выпушки, погончики, петлички». Вообще-то ничего дурного он не сказал, зря его так иронически трактуют. Он у Грибоедова — честный офицер, может быть, немного недалекий.

Красота военного есть производное не только красоты самого воинства. Красива честь. Понятие чести очень особенное. Оно не тождественно честности. Честь бывает дурацкая, то есть бывают дурные ее проявления: «Вы задели меня плащом, пусть нас рассудит шпага». В этом есть даже нечто, противоречащее христианству. Но, вместе с тем, честь и это: «Я не могу поверить, что господин Иванов нечестный человек. Я знаю, что он человек чести».

Заметьте, что во все времена воин стремился быть красивым. Потому что это соответствует его долгу, его службе. В Африке, например, себя украшали кольцами, лентами, расшитыми набедренными поясами. Да что там Африка! На Крите 35 веков назад мужчины-воины украшали себя очень тщательно. Они ходили в парадной, в придворной обстановке, в обстановке религиозного ритуала почти обнаженными — в набедренных повязках и высоких сандалиях, почти полусапогах. Но при этом повязка укладывалась сложными красивыми складками, и чем выше был аристократ, тем более драгоценный пояс и сложный головной убор. Так же украшали себя воины и в другие времена. Рыцари носили плюмажи из перьев на своих очень простых шлемах. Шлем ХI–XII веков — это вообще-то стальной горшок, тогда еще и поднимающегося забрала не было, но перья — это красиво. Начиная с ХV века пошла эпоха наемных армий, но и каждый наемник себя украшал, хотя и скромнее. Я уже не говорю, что было принято носить в виде шарфа, обычно на рукаве, поверх доспехов, цвета своей дамы. Полного апогея это достигло в XVII веке. Весь мир забыл об удобстве военной одежды, важна была только красота. Когда выдающийся политик и военный реформатор Никколо Макиавелли  формировал флорентийское ополчение, ополченцы получили, с нашей точки зрения, клоунский мундир. Они были одеты в белые кафтаны (а белое пачкается, и стирать им приходилось все время) и панталоны, у которых одна штанина была белая, а другая — красная. Но в эстетику того времени это вписывалось. Сразу было видно: вот военный, каска, одна штанина белая, другая красная — флорентийское ополчение. Этим гордились. И у нас уделяли некоторое внимание красоте военной одежды. Не случайно автор «Сказания о Мамаевом побоище» рассказывает, что у наших воинов в битве были алые яловцы. Яловец — это маленький флюгер на кончике шлема. Когда шли в конную атаку, он очень красиво развевался. Но дальше совершенно забыли об удобстве военной одежды. На Западе — с начала XVII века, у нас — с Петра I. Наша удобная военная одежда была забыта до конца XIX века, до царствования Александра III, когда она вновь стала удобной, но не такой красивой. Если перебрать, во что только ни рядили русского солдата, то его можно только пожалеть. Но привычка — вторая натура, она делает все. Мы разговаривали однажды с моим коллегой, который занимается военной историей, и пришли к такому выводу. Если бы современный полк заставить маршировать 30 км (это дневной переход)  до места сражения, где он сразу же развернется и вступит в бой, летом в суконном застегнутом мундире, то наши нынешние солдатики, дойдя до поля боя, рухнут. Сражение просто не состоится. А ведь ходили и вступали в бой. И что интересно, зимой-то ходили в шинелях поверх мундира, но шинель неудобна для боя, поэтому в 20-градусный мороз скидывали шинели и в тех же самых мундирах, в которых сражались летом, шли сражаться в январе. И ничего, никто не помирал от холода, что характерно. Красота военного подвига была несколько принесена в жертву военной одежде.

Часто ругают военный костюм эпохи императора Павла Петровича. Но императора Павла принято ругать, к сожалению. Это был выдающийся монарх, а может быть, даже праведный монарх нашей истории. Говорят:  он-де принял прусский мундир. Не будем защищать это, солдату, безусловно, неудобно носить косу, букли над ушами и сражаться в шляпе, которая постоянно норовит упасть. Но Павла I трагически не стало, появился мундир эпохи его старшего сына  Александра Павловича. И что? Вы, положа руку на сердце,  скажете, что носить вместо шляпы высокий кожаный горшок, именуемый кивером, намного удобнее? А если вы — гренадер, то еще и помпон сверху, высотой с кивер, торчит, только за ветки и задевать. Но все думали только о красоте военной одежды. Нам, русским, между прочим, повезло с нашим национальным вкусом. Наш национальный цвет военной одежды все-таки зеленый. Во-первых, он хоть немного маскирующий, во-вторых, он пачкается не сразу. Сравните с пруссаками: еще терпимо — у них черный. У французов — синий, красные штаны появились позже, причем когда заслуженные офицеры и большие чиновники говорили, не опасно ли в красных штанах, то воспитанники школы Галифе говорили, что честь француза — в  его красных штанах. И так они начали Первую мировую войну. А у англичан национальный цвет был красный, цвет вареного рака, так они воевали. Но хуже всех было у австрийцев, у которых национальный военный цвет был белый. Как это было весело: стирать чуть ли не каждый день, а уж чиститься – все время. Но честь дороже, это, между прочим, хоть я и позволил себе иронию, постижимо, потому что мундир – это рама. Это красота, которая оттеняет воинскую доблесть и воинский подвиг. Поэтому, когда форма стала мужицкой при Александре III, одном из выдающихся наших императоров, офицеры были ужасно недовольны. Когда ввели пояса (в конце XVIII века) вместо шарфа, а шарф повязывался, офицеры делали вышитые пояса, чтобы они были похожи на офицерские шарфы. Красота нуждается в раме. Ведь  даже столь прекрасный гоплит не шел бы сражаться с одним копьем, обнаженный, хотя это очень могучий мужчина. В данном случае рамой был его панцирь, его шлем с гребнем из жесткого волоса.

Парадная форма в американском флоте, хотя не Бог весть какие они доблестные вояки, до сих пор — черный или белый, по погоде, застегнутый китель. В жизни они могут ходить и с расстегнутым воротом, но на параде — только вот так. В России при Александре I воротник на мундире стал стоячим. Зато каждый солдат и престарелый генерал глядели соколом, потому что иначе они просто не могли глядеть. С этим европейские армии  прожили ХVII–XIX века.

И все-таки каждая нормальная армия как старается сохранить свои знамена, оркестры, эмблемы, так она старается сохранить и красивый мундир, хотя бы для парада. И что удивительно неправильно: у нас сейчас сплошь и рядом по городу ходят офицеры, а иногда и солдаты, как оккупанты в полевой камуфляжной форме. Она для боя, а не для того, чтобы ходить по городу. Люди должны любоваться мундиром, а не удобным камуфляжем.

В те времена придумывали цвета, эмблемы, береты, символику — каждая армия старается что-то придумать. В конце XIX века офицерство было настолько недовольно мужиковатой формой Александра III, что Николай II   начал возвращать, успел вернуть только гвардиям и учебным военным заведениям военную красивую, парадную одежду. Повседневная могла быть скромной. Появились невысокие кивера, широкий лацкан на груди мундира цвета полка, это стало очень красиво.

— Расскажите пожалуйста, а как возникли те или иные детали мундира, сохранившиеся до наших времен?

— Между прочим, многие элементы военной красоты были первоначально практичны и  только со временем приобрели свою символику. Например, на рабочей одежде матроса нет прямоугольного воротника, иначе гюйса, но на парадной и выходной форме он есть. Что такое гюйс? Это кожаная или матерчатая подкладка, чтобы засаленные волосы с косой не пачкали рубаху, вот откуда он взялся. А ведь во что превратился? В красивейший элемент военной одежды. Даже появились легенды, что три полоски на синем гюйсе русского моряка — это память о трех величайших победах русского флота: при Гангуте, Чесме, Синопе.

Что такое погон? Это символ чести даже советского офицера, а насколько это символ чести русского офицера, я сейчас расскажу. На молодежном балу в конце 80-х годов XIX столетия подпивший студент подошел к молодому офицеру, хлопнул его по плечу и сказал:  «Ну, как дела? Как настроение?». — «Прошу вас, уберите руку», — вежливо сказал офицер. «Ах, да! – сказал студент-радикал, — я могу испачкаться о погон!»—  и был убит. Когда дело дошло до императора Александра, он сказал: «Ну что я могу сделать? Он поступил по чести».  Погоны были настолько символом воинской чести, что Сталин понял: если их не вернуть — война проиграна. А ведь первоначально погон — это чисто функциональная деталь, всего только лацкан, чтобы не соскальзывал ремень ружья.

Фуражка — от слова «фураж», корм лошадей. Она даже первоначально называлась «фуражная шапка», то, в чем ухаживают за лошадьми. Сначала она была просто бескозырка, потом появилась с козырьком, причем только для офицеров, потом и у других появилась с козырьком. Это наша, русская разработка и по нормам патентного права мы могли бы требовать у французов за слово «коньяк», и со всех армий нам отчислять за то, что они носят фуражки — русское изобретение в одежде.

Или возьмем такую красивую деталь, как аксельбант, шнур с наконечником. Это символ адъютантского звания, в полку лейб-гренадеры при парадной форме все носили аксельбанты, это им было пожаловано как  особый подарок Государя полку. А вообще это символ достоинства адъютанта: просто адъютанта, полкового адъютанта, адъютанта командующего, флигель-адъютанта, то есть адъютанта Его Величества, генерал-адъютанта, то есть генерала, который удостоен чести наивысшего адъютанта Его Величества. Откуда появился аксельбант? Тоже из практической надобности:  адъютант должен записывать, так вот наконечники аксельбанта – это первоначально грифели, а петли — приспособления, чтобы опереть грифельную доску и записывать. Он превратился в символ и ту же раму, которая украшает воина. А украшать есть что.

— Я слышала, что многие офицеры принимали монашеский постриг? Как здесь соотносятся красота земная и небесная? Можно ли назвать такой шаг предельной мужественностью?

— Был такой офицер Генерального штаба в XIX веке — Булатович. Он был русским советником при выдающемся императоре Эфиопии Минелике II, получил очередное производство, стал подполковником генштаба.  Это значит, что генералом будешь точно. Но он вместо этого ушел в русский Афонский Святого Пантелеимона монастырь. И вот когда его, уже старого, спросили в XX веке, как он себя чувствует, иеросхимонах Антоний ответил: «А я хоть сейчас готов в бой». Когда собеседник-мирянин смешался, тот говорит: — «Неужели вы не понимаете, что все самые благородные чувства человека проявляются именно в бою». А когда я посмотрел списки священников Афонского Пантелеимонова монастыря на конец XIX века, я был потрясен обилием офицеров, причем в священном сане и до схимы. А знаете, что такое быть на Афоне в священном сане? У нас любят рассказывать гусарские анекдоты про невероятные подвиги молодых русских офицеров с девицами. Афонские правила до сих пор запрещают рукополагать в священный сан, даже в иеродиакона, не девственника. Афонские правила непреложны, а я листаю этот список и вижу: иеросхимонах такой-то, в миру артиллерийский штабс-капитан такой-то, иеросхимонах такой-то, в миру  гусарский поручик такой-то. Воинский подвиг — тоже схима своего рода, воинский подвиг — это самоотречение, они очень родственны.

Я был знаком с одним  достойнейшим монахом и старцем, игуменом, а потом, перед смертью, архимандритом Жировицкого Успенского монастыря в Белоруссии — Игнатием. Он был очень бедным дворянином, и сумел все-таки только благодаря протекции поступить в кавалерийское училище. Закончил он свое обучение как раз к началу Первой мировой войны, прошел полный курс, был выпущен в армию кавалерийским офицером, сражался, видел разгром армии, убиение офицеров, пьяные солдатские бунты, большевистские провокации и террор. Естественно, ему было место в Белой армии,  он оказался в кавалерийском полку дивизии генерала Дроздовского, одного из самых светлых героев Белого движения. И с дроздовцами прошел весь путь вплоть до эвакуации из Таврии в Константинополь. Дальше жил в Болгарии, потом его из Болгарии выслали, потому что его друг, с которым они вместе трудились грузчиками, убил болгарина-большевика за оскорбление русских женщин. Но настроения болгар в то время были настолько прорусскими, что друзей и под суд не отдали, а выслали. Он занимался индивидуальным террором против большевиков, потерял своего друга, оказался в Польше, в трагической ситуации ненужного человека. И совесть его мучила: зарезал многих — гнусных, но многих. И в один из приступов этого мучительного раскаяния пришел к воротам монастыря. Братия подобрала страдавшего человека, там он и остался. Потом его рукоположили, он говорил: «Владыка, ну как же, я людей убивал». На что премудрый епископ Пантелеимон сказал: «А ведь мы не твое прошлое рукополагаем, а твое будущее».  Вот так сомкнулись воинский подвиг и монашеский. Потом всю войну он открывал храмы в Белоруссии, пять лет сидел в советском лагере, потом вернулся в свой монастырь, который больше никогда не покидал. Был духовником братии и очень любил ухаживать за цветами. Я знал, что он белый офицер, но биографии не знал, мне потом это было рассказано. Я много ездил в эту обитель, и вот как-то раз я был удостоен высочайшей чести: приглашен им выпить по кружке чая. И мы очень о многом говорили, не только душеполезном, но и историческом. Я по наитию спросил: «Отец Игнатий, а Вы не кавалерист?» И 80-летний старец ответил: «КАВАЛЕРИСТ!!!». Мой голос не может передать его интонацию, что после стольких лет монашества он был КАВАЛЕРИСТ. Мне это неудивительно. Надо понять всем, что наша христианская вера – это вера воинская. Слово «христианин» придумали в Антиохии, и христиане с тех пор носят имя, которое им дали враги. А до того они называли себя «верные», что сохранилось в наименовании Литургии Верных. А верность разве это не наивысший воинский долг, воинская добродетель? Красота христианская — это красота воинская, а красота воинская может быть красотой христианской.

— Если вернуться к современной ситуации, что, на Ваш взгляд, происходит, и почему эта красота теряется?

— Я уже говорил, что мы жалеем солдатика, а не любуемся красавцем. Это началось давно. Я был на действительной военной службе, это был самый конец 60-х годов и это совсем не то, что сейчас, но красоты в этом уже не было. Офицеры практически не надевали парадный мундир. Ну какой парадный мундир летом в южном Казахстане!? Понятия чести полка, красоты военной формы уже были утрачены и не прививались нам…

Беседовала Ирина Капитанникова

Владимир Леонидович Махнач

Историк, искусствовед, автор многочисленных статей и книг: "Россия, которую мы вернем", "Факты и смысл"