Артём Ермаков. И клятву верности сдержали

На широком дубовом столе, стоявшем в центре рабочего кабинета, лежала карта. Большие белые, ничем не заполненные пространства суши на востоке и юге Европы пересекались лишь тонкими нитками рек да двумя-тремя государственными границами. Достойные внимания города попадались здесь нечасто. Зато другая часть карты вся была так густо исписана названиями, что казалось, будто северо-западный угол стола засижен мухами. Отколовшаяся в океан Англия чернела еще гуще других, а прерывистые карандашные линии, расходившиеся от острова во все стороны света, делали его похожим на большого жирного паука, сидящего в центре какой-то фантастической всемирной паутины.

Он вспомнил, как десять лет назад, его пышно принимали в Лондоне. В то время эта паутина морских путей нисколько не казалась ему зловещей. Сэр Роберт Пиль, лорд Эбердин, королева Виктория – все они тогда клятвенно заверяли его в вечной дружбе. Скандал с задержанием английского брига «Виксен» с нелегальным грузом оружия и боеприпасов для восставших чеченцев, устроенный Пальмерстоном, благополучно завял. Ненадолго ушел с политической сцены и сам Пальмерстон, а члены нового английского правительства наперебой предлагали военный союз против Франции и английскую помощь в разделе Турции. А чуть раньше султан умолял его помочь сохранить целостность Османской империи. Новоиспеченный император Наполеон III всего пять лет назад искал его дружбы… И вот теперь соединенный альянс четвертый месяц осаждает Севастополь, черные корабли бомбят Одессу, Керчь, Колу, мирный Соловецкий монастырь, далекий Петропавловск, показываются даже в виду кронштадтского рейда.

Но весь этот ход событий, как бы тяжел он ни был, все же следовало признать естественным, даже соответствующим каким-то тайным пружинам мирового политического механизма. Англия, Франция, Турция, даже Сардинское королевство действовали против России все-таки в своих интересах. Но никакие новые печальные известия о войне не смогли бы удивить и одновременно расстроить императора так же сильно, как очередное «мирное предложение», полученное вчера из Вены.

 — Павел Дмитриевич, сделай милость, перечти еще раз давешнюю австрийскую депешу, – император Николай I обратился к стоявшему в углу комнаты графу Киселеву. – Нет ли там какого иносказания или хоть намека на помощь? Может статься, мы вчера пропустили.

Министр государственных имуществ взял бумаги с небольшого ломберного столика в углу, начал читать, и уже при первых звуках его голоса Николай отчетливо понял, что все иносказания в этом наглом письме намекают лишь на то, что, несмотря на прежние победы, Россия сегодня стоит перед коалицией европейских держав одна, без единого союзника. Ей следует признать свою слабость, прекратить бессмысленное сопротивление, согласиться на австрийское «посредничество» и, выполнив предварительные условия начала мирных переговоров, покорно ждать, когда союзники продиктуют окончательные требования. Требования, выполнение которых приведет не просто к поражению империи в войне, а к распаду и уничтожению всей государственной системы, которую он с таким трудом отстраивал здесь три десятка лет. Россия как европейская держава должна будет исчезнуть. И это после всего, что сделано для Европы в последние полвека.

Киселев окончил читать.

— Спасибо, Павел Дмитриевич. Я жестоко наказан за излишнюю доверчивость по отношению к нашему молодому соседу. С первого свидания мое сердце приняло его с бесконечным доверием, как пятого сына. И вот австрийский император не перестает поворачивать нож в моем сердце! Пишет, что мы «остались без союзников», а чья же это вина? Не австрийцы ли сто лет подряд по всякому поводу набивались к нам в союзники? И где же они теперь?

Киселев сделал несколько шагов к большому столу и, бросив беглый взгляд на карту, впервые попытался оценить масштабы будущего ущерба. Стоявший рядом шеф жандармов Орлов, угадав его мысль, принялся бесстрастно докладывать недавно поступившие из Лондона агентурные сведения.

— В 28-й день октября сего 1854 года британский статс-секретарь по иностранным делам лорд Кларендон, отвечая на вопросы европейских газетчиков о причинах войны, отметил, что ныне под Севастополем цивилизация ведет битву против варварства. Спрошенный же одним американцем о том, каким образом сие варварство, 40 лет назад освободившее Европу от Бонапартовой тирании, было с восторгом и упованием принято в Англии, Кларендон отвечать не пожелал, а поехал на приватную беседу с лордом Пальмерстоном. Встреча продолжалась более четыре часов. На ней Пальмерстон высказал различные соображения по поводу будущего устройства послевоенной России. Русское военное мореплавание в Черном, Белом и Охотском морях, по мнению лорда, следует уничтожить. Балтийский флот необходимо урезать втрое. Великое княжество Финляндское и Аландские острова вернуть Швеции. Прибалтийские губернии сделать независимыми, а в случае активной поддержки дела союзников Пруссией или Голландией передать под покровительство их монархов. Молдавию и Валахию, а также часть Новороссии можно обещать австрийскому императору, не торопясь в то же время выполнять обещание. Крым, Грузия и русская Армения официально возвращаются Турции, которая в секретных соглашениях гарантирует правительству Ее Величества полную свободу действий британского флота на Черном море и право на беспрепятственную и беспошлинную торговлю английскими товарами. Независимость возвращается также горному черкесскому Кавказу и Польше, восточная граница которой должна простираться сколько возможно далее, желательно до Днепра…

— Алексей Федорович, да что же это такое?! Как они смеют…– наследник престола Великий князь Александр Николаевич прислонившись к стене, судорожно глотал ртом воздух.

— Смеют, Саша, – император оттолкнулся от стола и не спеша подошел к сыну. – Привыкай, будешь править – еще и не такое услышишь. Ухо держи востро, а не робей. Это они у себя в кабинетах такие смелые. А на деле… Докладывай дальше, Орлов.

— Далее лорд Пальмерстон коснулся проблемы раздела наших владений в Азии и Америке и высказал мнение, что ее, даже в случае удачного заключения мирного договора, не следует выносить на обсуждение союзников. Исключительное положение британского флота, полагает он, всегда позволит Англии решить этот вопрос самостоятельно.

— Ну, здесь они, пожалуй, зарываются, – министр Двора Адлерберг взволнованно сжал кулаки. – Если бы здесь была карта Азии, я бы показал Вашему Величеству, как Завойко набил англичанам морду в Камчатке. И союзники не помогли. Целая эскадра против одной нашей «Авроры»! Нет, русский солдат положительно непобедим.

Киселев и Орлов, шокированные таким неловким проявлением патриотизма, брезгливо поджали губы. Император заметил это и усмехнулся.

— Да, славное дело было в Камчатке, Владимир Федорович. Да только судьба войны решится не им. Ты бы лучше сказал, как нам теперь с австрияками разговаривать? Прав я был в 1849 году или не прав? Ответьте мне, господа, по совести.

Смущенный Адлерберг опустил голову и отступил в тень. Он только теперь заметил, как мучает императора его давешнее решение выступить против венгерского восстания. Он был с Государем и тогда, когда князь-премьер Шварценберг на коленях просил защитить древний трон Габсбургов, и тогда, когда фельдмаршал Паскевич привез в Петербург венгерскую капитуляцию и благодарность молодого императора Франца-Иосифа. Спокойствие и целостность Австрии стоили русской армии двенадцати тысяч человек. Правда, в боях погибло меньше тысячи, остальных скосила открывшаяся в походе холера, от которой во внутренних гарнизонах тоже мерли сотнями. Но дело было не только в потерях. Венгерский поход русской армии спас не одну лишь Австрию, он заставил опомниться всю Европу. Либеральные партии Пруссии, Италии, мелких германских княжеств, охваченные было революционной горячкой, под впечатлением русского вторжения пошли на уступки своим монархам. Даже начавшие смуту французы предпочли забыть о республике и провозгласили своего президента императором.

Поражение революции в 1849 году помогло не только европейским королям и аристократам, оно буквально спасло от погрома католическую церковь. А четыре года спустя эта церковь уже начала призывать французов и итальянцев к крестовому походу против «русских еретиков», угрожающих… «суверенитету мусульманской Турции». России можно было и отступиться, но речь ведь шла не о дипломатических маневрах, а о праве служить пасхальную литургию в храме Гроба Господня в Иерусалиме, о гарантиях веротерпимости миллионам православных подданных султана. Николай вступился за них, и вот уже русские солдаты и матросы гибнут в Севастополе, а восточная агентура Орлова доносит, что умолявшие о русской защите румынские бояре предпочитают иметь дело с Австрией или даже с Францией, лишь бы не выглядеть русофилами перед «просвещенной Европой». Выходит, зря мы им помогали? Опять повторяется 49-й год?

— Ваше Величество, — позволил себе прервать затянувшееся молчание Киселев, – прошу вас, не казните себя. Ну кто, в самом деле, мог предвидеть, что все так обернется? В конце концов, не только вы, но и англичане в 1848 году полагали, что вступление русских войск в Австрию укрепит наши позиции в Европе. Однако смею напомнить, что их весьма удивил наш скорый выход из Венгрии. А мой знакомый лондонский банкир был просто потрясен, когда узнал, что мы даже не взыскали с австрийцев затраченных нами на кампанию денег. Шутка ли, сорок семь с половиной миллионов!

— Не стыдно, Киселев? – император вздохнул и вновь подошел к столу. – Что ж сразу не сказал о деньгах? Помнишь, с каким дефицитом сводили мы тогда государственную роспись? Думаешь, мне не жаль было этих миллионов? Да тот же Севастополь можно было бы на них чугунной броней одеть. Только, скорее, разворовали бы их так же, как и теперь крадут. И знаешь почему? Потому что о выгоде у всех ныне в Европе первая мысль. От твоего английского банкира, который, наверное, уж подсчитывает доходы с будущей своей крымской торговли, и до нашего последнего интенданта, который хлеб и сено, выданные ему на армию, сбывает грекам, а те на лодочках – да во французский лагерь. Мы ведь сейчас в Крыму две армии продовольствуем: нашу и союзников, — думаешь, я не знаю? Рубли, франки…

Император подошел к наследнику:

— Похоже, во всей империи, Саша, только ты да я не воруем. Тошно смотреть на все это, господа. Выхода у нас нет, придется, видимо, завтра принять австрийские условия. Потянем пока время, а там, глядишь, и кампания выправится. Англичане с французами зимой на биваке мрут не хуже наших. Желаю всем спокойной ночи.

Наследник и министры медленно вышли из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь. Николай снова вернулся к карте. «VIEN»*. Сквозь жирный кружок и четыре черные буквы рядом с ним медленно проступало лицо молодого Габсбурга. Где же он видел его таким? Ах да, на портрете, присланном пять лет назад «в благодарность за избавление». Да, вот же и он. Висит на стене кабинета в дальнем углу. Император резко подошел к холсту, взялся обеими руками за раму так, что та жалобно скрипнула, замер на несколько мгновений и… рывком перевернул картину лицом к стене. Немного подумав, он взял из коробки для рисовальных принадлежностей уголек, размашисто написал на обратной стороне холста «Du undаnkbarе»** и широкими шагами вышел из кабинета.

В полутемном коридоре тянуло холодом. Высокая в медвежьей шапке фигура неподвижным истуканом стояла у дверей. Ветеран, опора империи.

— Здорово, братец!

— Здравия желаю, Ваше Величество! – не изменяя позы, ответил гренадер с черными нафабренными усами. Говорил четко, но не громко: дворец – не плац, да и ночь кругом.

Николай удовлетворенно пожал плечами:

— Холодно тебе?

— Никак нет, Ваше Величество! Обмундированием весьма доволен.

— Слышал наш разговор, конечно же?

— Никак нет… — отчеканил было унтер-офицер, но, поймав пристальный взгляд императора, осекся и глухо выдохнул: – Слышал. Прикажете под арест?

— А коли слышал, так скажи мне, – продолжал Николай, – прав я был тогда, что помощь подал австриякам?

— Прав, Государь. По совести это было.

— Ты-то откуда знаешь?

— А я ведь и сам там был. В третьем пехотном корпусе его превосходительства генерала Ридигера. Ох и потрепали же нас сперва под Вайценом.

— И солдат, убитых мадьярами понапрасну, что же, не жаль тебе?

— Зачем жалеть? В жизни и смерти человеческой один только Бог волен. А смерть у них была славная, геройская. А раз выиграли кампанию, значит, и не напрасна она.

— А слышал, министры мои говорят: зря ходил в Венгрию, зачем денег не взял?

— Ты бы, Государь, ротного нашего лучше об том спросил, его благородие капитана Кречетова.

— И что бы мне ответил твой ротный?

— А то же, что и я. Когда брат брата на помощь зовет, кто ж о деньгах говорить будет, Иуда разве. А государь молодой австрийский, он ведь вроде брата тебе приходится. А по годам так и за сына сойдет.

— Так предал же он Россию, братец! И меня, и тебя, и товарищей твоих, что в венгерской земле остались.

— Ну, так на то Бог будет ему судьей, что он долг свой братский не исполнил. Только ты его, Государь, не суди, не бери греха на душу. Лучше уж войну ему объяви, что ли, чтобы понял он, на кого замахнулся. Поймет, небось, прощения еще запросит.

— И что ж мне тогда, простить его?

— А может, и простить. Пусть в этот раз хорошо попросит только, в ножки подольше покланяется. Это, значит, чтобы грех свой глубже понять. – Гренадер на минуту задумался, а потом продолжил: – А если и не поймет греха, все равно прости. Лучше уж тебе здесь с ним сосчитаться, чем перед Господом.

Николай удивленно покачал головой.

— Как же это у тебя выходит, братец? Ведь если этак-то рассуждать, так, попроси он у меня опять помощи, мне тебя опять в поход посылать придется.

— Наше дело – служба. Куда скажешь, пойдем. Где прикажешь, насмерть ляжем. А помощь – дело святое, Божье. Кто ж ее ныне даром подаст, как не Россия? Австрийский государь молод, Бог даст, еще не раз покланяется, не тебе, так детям твоим. Только не впрок ему все это будет, потому как привычку свою подлую вряд ли сумеет бросить. Ну да не мне его судить. Ты вот давеча товарищей моих убитых жалел. Так они за святое братское дело смерть приняли. Бог напоследок все грехи их очистил. Живых жалеть надо. Мне вот теперь государя австрийского жалко.

— Да за что же?

— Бессчастный он. Хоть и поступил с тобой, как собака, а все же человеческий образ на себе носит. От Бога ему престол да венец вручены, а он, ровно кабатчик какой, мечется, выгоды себе ищет. И как ему, сердешному, жизнь кончать приведется? Ни братства, ни благодарности не знает. Покаяться, и того не умеет. Одно слово – долдон немецкий… — Унтер внезапно замолчал, чуя, что сказал лишнее. Подобравшись, он тревожно глянул на Государя, но тот неожиданно рассмеялся, повернулся к гренадеру спиной и быстро зашагал по коридору в направлении дворцовой церкви.

Начавшуюся раннюю обедню Николай какое-то время слушал в полном одиночестве. Придворные чины, и раньше опаздывавшие к службе, пользуясь началом войны, стали уже откровенно манкировать ею. В прежние времена это бы страшно разгневало императора. Но утро, казалось, источало вокруг него волны какого-то особенно ненарушимого благодушия. Жить ему оставалось меньше трех месяцев.

Но Государь не знал этого. Стоя на службе, привычно и в то же время как-то по-новому ожидая евангельское чтение, он вслушивался в возгласы диакона и пение.

— Блажени плачущии, яко тии утешатся!

Хор уже давно гремел «Аллилуиа», а сердце императора все еще внимало эху евангельских блаженств.

— Блажени кротции, яко тии наследят землю!

Кадило в руках диакона медленно и плавно раскачивалось, маятником отрезая судьбы, надежды, эпохи…

— Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся!

Взмах — и десятки тысяч фигурок в смешных синих кепи в третий раз устилают своими телами подступы к злой, ощетинившейся редутами Плевне. Следом уже бегут другие, по колено в снегу карабкаясь через Балканские горы, таща на руках пушки. И сухонький невыспавшийся Горчаков во фраке гневно закусывает губы, отстаивая перед партнерами по Берлинскому конгрессу еще один маленький клочок чужой, никогда не виданной им болгарской земли. А после – церковный раскол, приглашенная немецкая династия, дипломатические скандалы, таможенные конфликты, участие Болгарии в двух мировых войнах на стороне антирусских сил…

— Блажени милостивии, яко тии помилованы будут!

Взмах — и горстка мелких немецких княжеств с разбегу бросается в объятья прусского короля. Пехотинцы в высоких касках торжественно вступают в Шлезвиг, Гессен, Эльзас. «Железный канцлер», усмехаясь, принимает французскую капитуляцию в Версале. Он никогда не сомневался, что русские сдержат свое обещание, обеспечив его империи надежный восточный тыл. Но скоро, скоро уже лучшие корпуса рейха ринутся на восток, и тогда…

— Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят!

Взмах — и тонут в бездонных Мазурских болотах дивизии генерала Самсонова. Мольбами французов и щедрыми посулами английских союзников брошены они были сюда на верную гибель, лишь бы спасти Париж. Падают снопами на поле выкошенные австрийской артиллерией полки Брусилова, прикрывающие отход разбитой румынской армии. Один, два, три, четыре миллиона убитых на германском фронте, а союзники все плетут и плетут заговоры в царской ставке, все подстегивают и подстегивают Россию новыми займами под грабительские проценты. Когда же она, не выдержав, падает, оккупационные корпуса как ни в чем не бывало занимают Мурманск, Владивосток, Одессу, Баку. Даже румыны спешат скорее урвать «свой» бессарабский кусок…

— Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся!

Взмах — и горят на Прохоровском поле под Курском русские мальчишки-танкисты, так и не дождавшись твердо обещанного союзниками второго фронта. «Спасите Варшаву!» — умоляет польское эмигрантское правительство в Лондоне, тайно приказывая партизанам Армии Крайовой стрелять советским солдатам в спину. «Если Ваши войска на Одере не двинутся на запад в самое ближайшее время, — пишет Сталину Черчилль, – наше поражение в Арденнах превратится в катастрофу». Армии Жукова и Конева еще штурмуют дом за домом в Берлине, а сдавшиеся на западе немецкие генералы уже начинают передавать Даллесу списки своей русской агентуры и делить роли в очередном броске на восток…

— Блажени изгнани правды ради, яко тех есть Царствие Небесное!

Взмах — и рвется через дважды залитую русской кровью Манчжурию за Амур недавно освобожденный Китай. Памятники павшим солдатам в столицах Восточной Европы покрываются черными свастиками. «Оккупанты, убирайтесь домой!» — орут стадионы в Тбилиси и Риге. Русских режут в Баку и Фергане, жгут в Майкопе и Грозном…

— Блажени есте, егда поносят вам, и изженут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради!

Взмах — и бессильно уходят во тьму ордена и империи. Зарастают травой курганы на месте древних сожженных врагами городов, но рядом с ними растут новые. И опять спешат в них за помощью лукавые послы. И снова, морщась, целуют крест. Умоляют, обещают, клянутся… И вновь посылает Россия своих сыновей им на помощь. И вновь они гибнут, преданные и оклеветанные вчерашними друзьями.

Но навстречу им и их сыновьям, не жаждущим мщения, паки и паки раздается прекрасный ангельский хор:

— Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех!

27 сентября — 28 октября 2005 г.