И целого мира мало!

         Знаете, сейчас «в контакте» ходит чья-то попсовая запись: «Детство – это когда ты берешь с собой в постель все игрушки, потому что если возьмешь одну, другим будет обидно». Ей было обидно видеть никому больше не нужные вещи. И она брала их собой и увозила на дачу. Только так можно объяснить то, что мы увидели, открыв дверь дома: старую книгу, рваный ботинок, протез, рваное платье, кувшин без ручки, драный носок, просто тряпочку. И все это в объеме, измеряемом не штуками, а кубическими метрами. Но лучше я расскажу с начала.

         Когда во мне начал играть гормон гнездования, я решила: у нас должна быть дача. Сначала хотела гнездоваться в Домодедово, но из-за обилия собственников это технически сложно. Чуть что – ты нарушил частные владения. Да и со своими ничего делать нельзя, потому что номинально они не твои, а твоей бабушки, которая против любой перестановки. Поэтому я приняла решение, которое в итоге стоило нам сотни тысяч, – поднять Алевтинину дачу.

Но тут тоже надо сделать лирическое отступление.

         Мой папа сдавал гараж. Однажды ему позвонила женщина, которая хотела его снять. Это была Алевтина, и гараж ей нужен был для хранения своих богатств. В итоге у папы с Алевтиной завязалось своего рода взаимовыгодное товарищество. Папа помогал ей восстановить утерянные документы, она дарила ему подарки: картины, кувшины – много чего. А однажды Алевтина предложила папе недорого купить ее дачу, потому что она все равно туда не ездит, а оплатить долги по участку денег нет. Именно эту дачу с этим домом мы и купили.

         Папа предупреждал меня: там много старья. Мы рассудили, что за день работы легко с ним справимся. А я радовалась: наверняка там можно найти кучу старых, ценных для меня своей стариной вещей. Один день ушел на одну комнату… из трех. И на то, чтобы все старые желтые чемоданчики, шляпы, пальто и книги утратили в моих глазах всю ценность. Хлам был утрамбован очень плотно, ближе к полу он больше походил на месиво, причем влажное и гниющее. Когда мы заканчивали с третьей комнатой, то с надеждой смотрели наверх, на чердак. Вдруг? Но нет. Там было то же самое. Но преимущественно обувь и довольно сносная одежда. Именно там, на чердаке, мы поняли, что у Алевтины была мечта. Все вещи наверху были четко классифицированы по виду и цвету. Они висели на крючках вдоль стен, а под ними была обувь. Сотни пар обуви. Алевтина мечтала о царстве вещей. О том, чтобы они ладно жили в ее доме, нужные и любимые ею. Но их увез «КАМаз»…

         Со словами: «Ладно, так уж и быть, я не стану убивать ее при встрече», – муж, погрузивший в кузов последний мусорный мешок (250 литров), сел к костру есть сосиски. Перед нами стоял совершенно пустой дом. Мы смотрели на него, как смотрит уставший путешественник на морской пейзаж. За нами был сарай. И мы еще не подозревали подвоха. Когда мусоровоз уехал, муж, положив сосиску на стол, рывком встал и пошел в сторону сарая с ломиком. Я не преувеличу, если скажу, что вместе с куском отломленной двери на мужа посыпался хлам. А на Алевтину – проклятья. Еще два дня мы разбирались с сараем. Было ясно: с него Алевтина начала. Потому что если в доме вещь можно было узнать – это платье, это колготки, это вешалка, – то в сарае – нет. Просто давно перегнившая масса материальных благ. Еще один 30-кубовый «КАМаз» кинул горсть земли на могилу алевтининой мечты о царстве вещей.

         Не смейтесь, но мы опять сидели у костра и ели сосиски. Перед нами был пустой дом. За нами – пустой сарай, а справа – будка душа-туалета. Уже спокойно и уверенно мы оба пошли к ней… На будку ушло полдня. К ней Алевтина была милостива и забивала ее с гораздо меньшим рвением, чем дом и сарай. Может, в то время она болела или еще что…

         Когда все лежавшие на поверхности вещи были вывезены, и мы стали приводить в порядок участок, работая граблями… и за грабли стали цепляться вещи! Это было действительно страшно. Как мертвецы из-под земли. Тогда стало ясно: Алевтина использовала все свои метры под хранение вещей. Она давала этим вещам дом, избавляя их от акта мусоросжигания. Давала им последнюю жизнь. А мы холодно и рационально отбирали эту жизнь своими граблями, лопатами и черными мусорными мешками. И черный гробовщик-«КАМаз» сопровождал их в последний путь.

         Когда папа сказал Алевтине, что мы сделали с ее дачей, она расплакалась… А потом перезвонила и с надеждой спросила: «Ну хотя бы мои мемуары вы не выкинули? Они лежали в зале на полочке над камином». Да, в доме была зала, а в ней камин – сложенная из кирпичей буржуйка. Нет. Все пропало.

         На самом деле, у истории есть счастливый вариант конца. В Москве у Алевтины есть два гаража. Папа их видел и называет филиалами дачи. Их мы не тронем.

Ну, и мораль. Я становлюсь анти-Алевтиной.

         Наша единственная комната, в которой мы живем, постоянно пополняется вещами. Я не понимаю, откуда все они, и очень их боюсь. Поэтому строго слежу за тем, чтобы все вещи, находящиеся здесь, использовались. В качестве отсрочки даю им примерно полгода. Если полгода прошли, а вещь лежит там же, где и лежала, я избавляюсь от нее. На выходных отдала сестре какие-то вещи. Час назад выкинула пакет каких-то вещей. Я чувствую, что буду страдать от этого. Но ничего поделать не могу.