Культура

От печки

Сергей Щербаков

 

Рассказ

 

В плацкартном вагоне всегда разговоры, разговоры... Нынче все про политику. Пока доедешь до места, голова от этой политики разламывается. Но в этот раз, слава Богу, попутчики попались уставшие, а рядом со мной сидел полный крупный мужчина, уже за семьдесят, но стариком его не назовешь - крепок еще. Негромким голосом он спросил спокойно: "Далеко едете?" - "До Ростова Великого... а там на автобусе до Борисоглеба, а от Борисоглеба еще три километра пешком до деревни Старово-Смолино... Я там дом купил четыре года назад", - охотно ответил я.

Мужчина неторопливо расстегнул пальто, и я увидел полувоенный френч. На кармане довольно внушительная орденская колодка. Пригляделся к нему повнимательнее. Скорее всего из руководителей-производственников: чувство собственного достоинства есть, но не выпирает.

Сосед положил на столик крупные руки, глянул в окно:

- Бывал я в ваших местах. Плотники там хорошие.

- И печники. Удивительные печки клали. У меня дома лежанка просто загляденье. Я как-то наломался на морозе, пришел, лег на горячую лежанку, и до того мне блаженно стало, что само собой

вспомнилось:

Приятно думать у лежанки,

Но, знаешь, не велеть ли в санки Кобылку бурую запречь?..

И я вдруг понял: Пушкин в Михайловском тоже любил с мороза забраться на лежанку... так мне радостно стало, что и Пушкин на лежанке полеживал. Он мне даже как-то еще роднее от этого стал.

Мой собеседник согласно кивнул, но продолжил о своем:

- Вообще народ здесь толковый жил. Отходники только в сам Питер ходили. Там богатели. Мне старики рассказывали, что многие разбогатевшие спрашивали земляков, мол, что вам построить: дорогу или церковь? Потому здесь так много церквей... А строители как! Я сам инженер-строитель, понимаю в этом деле. В одном селе разбогатевший отходник даже уменьшенную копию Исааки-евского собора построил...

Мужчина разговорился. Я узнал, что он уже больше тридцати лет живет в Ярославле. Сейчас, конечно, на пенсии, но много лет был председателем облмежколхозстроя, потому всю область исколесил вдоль и поперек. Мне понравилось с ним разговаривать. Говорит тихо, неспешно, не спорит, но слушает и думает. О своей нервной работе он вспоминал тем же глуховатым голосом без запальчивости, как многие нынче:

- Однажды строили мы очень важный объект. Сам первый секретарь обкома его курировал. Срок дали минимальный. Ну, фундамент мы заложили, пришел я домой и вдруг забеспокоился. Всю ночь заснуть не мог, а утром сразу пошел на объект, замерил фундамент, а он, оказывается, только за одну ночь, только под собственной тяжестью на восемь сантиметров осел. Все чертежи, всю документацию мы на семь рядов проверили - нигде ничего. Все вроде правильно сделано. Взялся я архивы копать и аж до 1903 года докопался, и нашел. В 1903 году здесь тек ручей, и его засыпали. Хорошо, что я не поленился, а то бы...

Какой удивительный образ для нашего времени подсказал мне сосед по плацкартному вагону: ведь ни один строитель не будет строить дом, не привязав его к почве. Она во всех местах разная. Не привяжи дом - и он обязательно рухнет. Не через год, так через семьдесят лет... А уж наша Россия, как взглянешь на ее историю, страна сплошных "засыпанных ручьев". У нас почву как нигде знать надо. Правда, тогда придется копать поглубже, фундамент закладывать поосновательнее, да и дом строить совсем другой, чем в уме привиделся, - это работа надолго. Не на пятьсот дней! А почему же нашим нынешним правителям все быстрее-быстрее надо? Да потому, что по-другому, как мне думается, они не умеют, не смогут. По-другому надо слишком хорошо Россию знать, то есть уважать, любить ее.

Да, недаром в России говорят: быстро только котята родятся, и то слепыми...

До своего дома я добрался уставший. Поставил сумки посреди комнаты, сел возле холодной лежанки на раскладной низенький стульчик. И почему-то не обрадовался на этот раз своему дому, как бывало. Захотелось мне вдруг в мое родное забайкальское село Мухоршибирь. Так бы взял и поехал тотчас. Раньше я иногда так и делал, но теперь на поездку тысячи две надо. Вспомнилась последняя летняя поездка на родину.

На другой день после приезда в Мухоршибирь пошел я, как обычно, на кладбище. На Степной улице, возле дома тетки Сур-нихи, сидят рядком на лавочке старухи. Кто постарее, те на палки опираются. Сама Сурниха, чернявая коренастая старуха, похожая на колобок, стоит подле. Поздоровался с ними, и они узнали меня: "А-а, сынок Марии Георгиевны, Сережа". Оказывается, умерла их подружка, и они ждут автобуса, который подвезет их на кладбище.

Сурниха крепким, совсем не старым голосом произносит: "Говорят, душа, душа. Навалят на тебя такую беду... Нет, мне помирать неохота". Я сразу вспомнил рассказ Василисы про совсем недавнее замужество Сурнихи. Мол, сошлась она с одним стариком, а он через три дня к Василисе прибежал, мол, все, ухожу от нее. Да что, мол, случилось-то? Да вот, мол, только ляжем спать, а она и говорит: ты его хоть шевели. И так каждую ночь.

С улыбкой гляжу на нее. Не-е-ет, она помирать пока не собирается - она еще какого-нибудь старичка расшевелить мечтает...

Тут тихо вступает в разговор Федора Коршунова, тоже в свое время расшевелившая не одного старичка, но теперь осторожная в движениях, на палку сидит опирается: "Когда Таня помирала, мне одна старуха сказала, мол, поставь рядом с ней стакан воды. И когда она помрет - вода зашевелится. Все так и было. Бугром вода поднялась". Сурниха только махнула рукой. Я попрощался с бабками, а они поблагодарили меня, что подошел к ним поговорить, не просквозил мимо.

Тополь на могиле отца так разросся, что тумбочки совсем не видать: кто здесь лежит, когда лег. Обломал я нижние ветки. Встал, душу в тишину привел. В поклоне дотронулся рукой до земли: "Здравствуй, отец". Лицо у него на фотографии молодое, одинокое, так что сразу стало жаль снова оставить его на год одного. Тихонько рассказал ему о моей многогрешной жизни, пообещал впредь жить праведнее и сделать то, что Бог на меня возложил. Отец глядит на меня и, будто все слыша, как-то совсем запечалился. Горько мне за свою непутевую жизнь стало. И стыдно до слез.

С могилы отца мое родное село под горой все как на ладони...

Утром услыхал по радио указ Ельцина о деятельности партий (то есть о закрытии компартии) и решил сходить в райком к своему старому знакомому Петру Григорьевичу Мурзину, ставшему первым секретарем чуть ли не месяц назад. Узнав об этом еще в Москве, я ничуть не удивился, даже был уверен, что именно Мур-зин станет последним секретарем райкома. Уж такой он человек! Ни богатства, ни славы не нажил, только выговоры да больное сердце. За то, что всегда говорил то, что думал, и поступал по своей совести. Бывший первый секретарь, держа нос по ветру, убрался скорехонько в один из самых богатых в районе колхозов председателем, второй секретарь переметнулся в председатели райсовета, заделался демократом... A Myрзина честные коммунисты выбрали первым, и он ушел из главных редакторов газеты. Снова отдуваться за все про все.

Как человек православный я не разделяю убеждений My рзина, но уважаю его за принципиальность, последовательность жизненной позиции, а теперь еще и за мужество. Он - умный человек и знал, на что пошел. Честно сказать, мне всегда неприятно слышать от бывшего коммуниста, да еще руководителя, что он вышел из партии. Вышел и вышел, молчи, зачем трубить-то. Нынче для выхода героизма не требуется. Да и не верю я таким говорящим... Мурзин сидел в кабинете один. Достал из полинявшей пачки дешевую сигарету, меня угостил: "Покури, Сережа, с последним секретарем райкома". Кивнул на газету "Бурятия", лежавшую на столе: "Ты в курсе?" Я ответил. Молча сидим, курим, потом он произносит: "Правильно ты не спрашиваешьоделах... Но, знаешь, что меня больше всего удивляет? Как какая-то кучка людей смогла подмять 17 миллионов коммунистов?" Я не ответил, но про себя подумал: "Простосердечный ты человек, Петр Григорьевич. Если бы все такие, как ты, были, то никто бы не смог подмять sac. Но, видно, мало таких осталось". А ему захотелось выговориться: "Люди устали, становятся индивидуалистами. И тут я простого работягу осуждать не берусь. Нас ведь подводят к ситуации, когда спасение утопающего - дело рук самого утопающего. Жалко людей, а что я могу сделать теперь для них? Темных очков у меня нету, а то бы надел от стыда".

Я невольно подумал: "Если бы нашим главным руководителям хоть раз мысль о темных очках в голову пришла, то мы бы могли еще на них надеяться. А они... Господи, какой там стыд, какие темные очки! Они снова в героях, в учителях жизни ходят!.."

За три часа в райкоме побывали всего два человека. Один -арендатор, видимо не нашедший поддержки в райсовете, попросил помочь, чтобы сына на переподготовку в армию не брали (у них 450 гектаров земли!). Да секретарь парторганизации одного совхоза. Как мне показалось, желавший только убедиться, что райком еще на месте. Разговор с ним состоял почти из двух фраз: "Ничем тебя обрадовать не могу". - "А я тебя тем более. Мне коммунисты говорят, если партийные организации будут на у ровне общественных организаций, то мы в бирюльки играть не будем".

За эти три часа не было ни одного звонка! А раньше с секретарем невозможно было поговорить - все он трубку от уха оторвать не мог!.. И Мурзин совсем потемнел лицом: "Ладно, Сережа, поехали по хозяйствам".

Дорога из Мухоршибири до села Никольского идет по живописнейшей долине. По обеим сторонам - степи, поля. А на горизонтах синеет на высоких сопках тайга. Приволье такое, что дух захватывает. Мурзин тоже неотрывно глядит на него и с горечью произносит: "Земля у нас богатейшая. Как бы мы жить могли. Э-эх..." Потом совсем приласкала сердце проселочная дорога по лесу. И вот мы на полевом стане "Обор". Встретил нас повар. Носастый, бровастый, глазастый, усастый, да и языкастый дядя Гриша. Петр Григорьевич рассказал ему про указ. Старик поправил на голове кепку: "Когда тяжко стало, они сразу деру. Мне что Горбачев, что Ельцин. Что есть они, что нету их. Жизнь-то не меняется. Только все хужеет".

Я спросил про дела колхозные. Дядя Гриша ответил: "У нас в колхозе народ дисциплинированный - крещеные. Когда трудно придется - Бог поможет, а пока обходимся".

В селе Никольском живут одни старообрядцы. В Забайкалье их называют семейскими. Раньше у них даже кладбища были отдельные не только от бурят, но и от православных сибиряков. Нынешние поколения уже в Бога не верят, но деловское трудолюбие, характер, терпение все же сохранили, пожалуй, больше других русских. У нас в Забайкалье, где живут семейские, - там всегда колхозы богаче и порядка там больше: молодежь старших пока еще уважает, слушает. Потому я всегда с удовольствием бываю в се-мейских селах.

Дядя Гриша рад слушателям - он целый день один на полевом стане, - взялся размышлять о сегодняшнем дне: "Мы не за мягкое дерево взялись сразу. Потому скоро вместе <ура> <караул> заорем. Сначала надо бы за веру взяться. Без Бога не до порога. Открыли бы в каждом селе церкву, в школах классы духовные. А то нынешние придут в церкву и стоят как папестолы. Сейчас у нас в селе начальства... пальцев не хватит перечислить, а раньше один поп да волостной со всем управлялись. И порядок был не то что ныне. Баба какая начнет хвостом вертеть - они вызовут мужика, мол, почто волю жене даешь. Потом ей хвост прижмут и скажут, если что, то и дальше доберемся. А теперь... посмесили кисло с пресным. Жаворонка сверху потравили, а девок - снизу. Да теперь не токмо у нас, но и во всем мире бардак и блядство хальное".

Мурзин слушал внимательно, с видимым одобрением. Потом угостил дядю Гришу сигаретой. Тот отказался: "У меня свои есть". Мурзин шутливо удивился: "А где ты их берешь? Подскажи место?" Дядя Гриша хитро усмехается: "Дочка ко мне из города приезжает: папа, у тебя картошка есть? А я ей в ответ: а у тебя сигареты есть? Она мне сигарет, а я ей картошки. У нее муж не курит, а талоны пока еще дают".

Петр Григорьевич засмеялся: "Ты семейным бартером занимаешься". Дядя Гриша соглашается: "Во-во, бартером: ободрали нас, как чесночинку". Встает со скамьи возле стола: "Ладно, говори не говори, а кипяток жарить надо. Ребята с покоса приедут. У нас один тракторист как-то так жрать захотел, что ночевать полез". Мы смеемся, а дядя Гриша разрезал скотское мясо, почистил картошку, поставил большую кастрюлю на маленькую печурку, сложенную здесь же, в сарайчике кухонном. Но и языком он продолжал работать так же умело, как и ножом: "У нас председатель, Анатолий-то Петрович, умный-то он умный, а свиней зря извел и огород зря ликвидировал. Песцов завел - это, конечно, дело доходное, ну а что работяге жевать - не подумал. Конеферма тоже дело прибыльное, но коней у нас для бегов готовят, а они скоро на земле бы нам ох как пригодились. Я ему как-то сказал про это, а он мне: не твое дело, что ты понимаешь".

Обед поспел как раз к приезду трактористов. На них любо-дорого поглядеть: все как на подбор высокие, худощавые, в кости широкие. Сохранилась в них русская порода. Невольно вспомнилось описание греками скифов...

Дядя Гриша пригласил всех к столу" а ребята засмеялись: "Ни рубля сегодня не заработали (они зря простояли из-за дождя), а ты второй раз есть предлагаешь..."

Наливая нам в огромные чашки супу, дядя Гриша приговаривает: "Блюдом нового названия вас угощу. Топтуша называется". Я догадался, что он потому председательские промашки и вспомнил, что суп без капусты и моркови готовил. Чтобы суп не казался пустым, дядя Гриша картошку растолок. Но едим мы с аппетитом. На полевом стане, да еще в лесу любая пища слаще кажется. Дядя Гриша снова вздыхает, красноречиво оглаживая клеенку из дермантина - всю изрезанную, вытертую: "Вот какое банкротство. За один раз славу потерять".

Не отъехали и километра от полевого стана - навстречу председательская "Волга". Поздоровавшись с однокашником, вместе в сельхозинституте учились они, Мурзин деликатно пошел "смотреть землянику", а мы присели на сваленную березу. Отгоняя от нас комаров веткой, Анатолий Петрович Калашников (он при Горбачеве Героем Соцтруда стал) кратко рассказал о колхозных, делах: "К рынку готовимся. У нас ферма песцовая, конеферма, разводим тонкорунных овец. Построили свою мельницу, чтобы не возить зерно за тридевять земель. Собираемся кирпичный завод построить. Так что бояться нам нечего. А указ насчет партий считаю правильным. Роль компартии утеряна. Я и сам ничего не боюсь. Надо будет - землю возьму". Что в его словах не только бравада, я понял хотя бы потому, что старший сын его, закончивший сельхозинститут, здесь же, в родном колхозе, заведует фермой; младший сын учится на агронома. Сейчас, летом, практикуется здесь же, у отца. Анатолий Петрович жизнь, как говорится, всю на прострел берет. Его она врасплох не застанет. С такими сыновьями да с его опытом они горы своротят. Да и односельчане, в том числе и дядя Гриша наш разумный, хоть осуждают председателя за крутой нрав, но из колхоза выходить не хотят: "Мы теперь знаем, что к чему", - говорят.

Анатолий Петрович человек гибкий, современный. Стоило мне заикнуться о том, что в Никольском Бога еще не забыли, как он тут же подхватил: "Меня дед учил: убери камень с дороги - сорок грехов с тебя снимется. И делай всегда только добро. Мол, все, что человек делает, то к нему же возвращается. Добро будешь делать, добро вернется, зло - зло вернется". Я, конечно, согласился с ним, но все же почему-то вспомнил, как заигрывают с церковью нынешние власть имущие. А сами в Господа-то не верят... Но все же Анатолий Петрович мне понравился. Побольше бы нам таких мужиков, тогда бы никому нас не взять...

Проезжаем бурятское село. Всегда они отличаются от русских неприюткостью. Словно никак люди не обживутся на одном месте. Кочевые корни народа еще остались пока, но скотоводство в Бурятии идет на убыль. Да и как ему не идти, когда дом теперь с места не сдвинешь, дом - это не юрта. Стали буряты оседлыми, но перестали быть скотоводами, для которых дом там, где есть трава. А есть трава, значит, будет и жизнь. Теперь буряты живут "цивилизованной" жизнью: от травы не зависят - почти половина их живет в городах да поселках, где, отработав кое-как на немилой вольному сердцу степняка работе, они зачастую становятся от тоски пьяницами да бандитами. Не так-то просто от корней оторваться! Гордый, самобытный народ был, с удивительной культурой. А теперь я где-то слышал или читал, что уже и в Бурятию гуманитарную помощь из Америки шлют. Это чуть ли не в самый скотоводческий край на Земле!..

Едем по селу. В заборах возле многих домов торчат между досок пожелтевшие газеты. То ли хозяева уже начитались, то ли все же где-то пасут еще скот, а не ждут гуманитарной помощи?..

Останавливаемся возле магазина. Заходим. Мурзин почти с порога обрадовался: "Смотри, Сережа, фуфайки. А то их как корова языком слизнула. Пропали куда-то ни с того ни с сего". Примерил - в самый раз. Спросил, сколько с него. Продавщица: "Девяносто один рубль". Петр Григорьевич с сожалением вернул телогрейку. Дороговата она для него...

В село Шаралдай мы поспели как раз к началу совета по строительству музея народного писателя Бурятии Исая Калашникова. Вел заседание молодой зампред райсовета, бывший первый секретарь райкома комсомола. Вел демократично, уверенно. Вылитый Гавриил Попов наш московский. Даже показалось, что у зампреда и дикция, как у Попова: будто только что от сытного обеда оторвался.

Все ответственные за участки работ кратко доложили, что в общем все в порядке, и зампред подвел черту: "Итак, открытие, как и намечали, через неделю". Тут Петр Григорьевич тихо спросил с места: "А печка?" Зампред посмотрел на присутствующих, но никто не отозвался на его взгляд: про печку забыли... Но он не растерялся: "Думаю, печку за два дня сложить можно". Мурзин опять: "А где печника возьмете?" Одна из местных руководительниц охнула: "Ой, правда, у нас ведь ни одного печника не осталось". Тут зампред замялся, но Мурзин успокоил его: "Я знаю в Мухоршибири одного печника..." Все поднялись, но дотошный Мурзин опять как бы нехотя сказал: "Мне кажется, лозунгов многовато. Надо три-четыре. Да и найти какие-то хорошие слова в книгах самого Калашникова, а не эти общеизвестные, чужие... Калашников настоящий писатель был". И зампреду ничего больше не оставалось, как молча указать глазами заведующей отделом культуры, мол, запишите себе.

В Мухоршибирь мы вернулись поздно вечером, и Мурзин пригласил меня поужинать. Я охотно согласился. Люблю бывать у него. Дом его на горе - все село видно из окон. Во дворе всегда чистота и порядок. Возле крыльца радуют глаз анютины глазки. А в доме всегда с нескрываемой радостью встречает меня Неля, жена Петра Григорьевича. Без подарка я от них никогда не уходил, с самого моего детства.

Всегда у них многолюдно, шумно. В этот раз гостила дочь Катюша с ребенком, приехавшая из Ленинграда. Очень похожа на отца, с таким же красивым разрезом зеленых глаз. Внучка тут же потянулась ручонками к любимому дедушке, и он самозабвенно тетешкался с ней до самого ужина.

Перед уходом я покурил с Петром Григорьевичем самокрутку. Он показал мне котельную под домом, сделанную им самим. Он все сам делает, никого не просит. И баньку, и стайки для поросят... Потому, выходя со двора, я сразу заметил среди двора на столбе для бельевой веревки старую шляпу Петра Григорьевича и подумал, что в следующий раз он уже может встретить меня арендатором. С грустью подумал: ему шляпа шла очень...

Недавно мне односельчане написали, что Мурзин долго нигде не работал, хозяйством занимался, а потом его пригласили начальником отдела по безработным. И он опять пошел на самый трудный и неблагодарный участок: попробуй теперь у колхозов с арендаторами деньги выбить, да с неработающими, с уволенными сколько нервов надо. И сердце Петра Григорьевича не выдержало - в больницу его положили. Не знаю, выздоровел он или нет., Господи, да что же это творится в нашей стране, люди добрые?, Приезжий чужой человек, бывший секретарь райкома, теперь,; как и в прежние времена, хозяин района, а наш мухоршибирский, родной, никогда не покидавший села, Петр Григорьевич Мурзин, знающий в районе каждую собаку, каждую пядь земли, имеющий явные руководящие способности, человек, конечно, гордый, требовательный, но честный, принципиальный, здравомыслящий, по сути дела, за бортом районной жизни остался?! Уж Мурзин-то не Горбачев, не Ельцин, не Шеварнадзе с Александром Яковлевым. Эти-то понатворили дел, так что Россия стонет уже от них, а они, нашими же руками, опять у власти, у кормила (у кормушки то есть), снова сухими из воды вышли, снова они же нас жить учат... Да, пока у нас так будет, до тех пор и жизнь наша с вами не переменится к лучшему.

Женька Петров встретил, как всегда, весело: "А что у нас новенького? У нас мигреней не бывает, войска не стоят". Но перемены в его жизни произошли немаловажные: Женька вернулся с трактора на машину. Он тут же объяснил главную причину этого: "Два часа я, Серега, на нем до Су хары ехал. Чуть не заплакал. Взял и в тот же день ушел с трактора", Женьке все быстрее жить хочется. Хотел было я ему русскую пословицу напомнить, мол, тише едешь - дальше будешь, но промолчал. А он еще пуще меня опечалил. Оказывается, Марту Евгеньевну, корову их, отослал на лето пастись в бурятское село Долгу. Женька красноречиво показал рукой на степь за селом. Я увидел, что там, где раньше пасли коров, степь наполовину распахана под картошку. Да, радостного мало... Бог с ними, с войсками, с мигренями, они-то как раз чаще всего ничего в жизни не меняют, а вот то, что коровы у Женьки целое лето не будет, - это жизнь его в корне меняет. И что он из хлеборобов в шоферы ушел. Я вспомнил, как в прошлое лето мы утром по росе выгоняли Марту Евгеньевну в стадо, а вечером на крыльце под звездами всей семьей дожидались ее. Потом доили, и как-то Женька признался: "Я раньше в селе, кроме красивых наличников, ничего не видел, слепой и глухой был. А как корову взял, то и село наконец-то увидел, людей услыхал. Не поверишь, Серега, но я теперь по корове характер хозяйки могу узнать, по дому о хозяине его могу многое рассказать". А в этот раз мы целый вечер мир через телевизор постигали. Сплошная жестокость, пошлость, разврат, вранье, да политики все место себе у корыта отвоевывают. Не выдержал я - вышел на крыльцо. Женька с женой Машей вслед за мной. Посидели мы, но того чудного вечера, как в прошлое лето, уже не получилось. Чтобы прервать наше молчание, Маша спросила: "Какое сегодня число?" Женька на миг задумался и радостно воскликнул: "Знаю точно, что 25-го был четверг". Маша пристально глянула на него: "Признавайся, почему именно четверг? Ведь недаром ты его запомнил". Женька покраснел: "Так я тебе и сказал". Маша спокойно промолвила: "Ладно, через два дня сам проболтаешься". Когда Маша вышла, Женька шепнул: "В четверг мы комбикорм пропили". Но и эта сценка меня не развеселила: в прошлом году Женьке пить некогда было, и Маша тогда призналась: "Знала бы, раньше корову взяла бы - она Женьку к дому привязала".

Но Женька не оставил надежды поднять мое настроение. Возле соседнего двора остановился мотоцикл, мы его не видели, только слышали. Женька толкнул меня локтем: "Смотри, Серега, картинку". Через секунду над забором поднялась палка, на которую закрывают полотна ворот, и встала в углу, будто бы по щучьему велению, моему хотению. Заскрипели ворота, мотоцикл протарахтел во двор. Снова заскрипели ворота, и палка исчезла из нашего поля зрения, то есть встала на место. Судя по быстроте открывания и закрывания ворот, нетрудно было представить, что мотоциклисте достоинством, как князь на коне, сидит на мотоцикле, а жена, как верный слуга, быстро и умело выполняет свой долг. Я невольно рассмеялся, а Женька восхищенно произнес: "Евгра-фыч!" Маша снисходительно улыбнулась: "Как-то жена Евграфы-ча пошла в центр и ключи с собой взяла. Мы говорим, да оставь их нам, а мы мужу передадим, но она ни в какую: как же это он сам ворота откроет! И наказала, чтобы мы успели сказать ему, где она есть, пока он не слез с мотоцикла! Мы с Женькой посмеялись, конечно, но потом вдруг забеспокоились. Услышим, мотоцикл на улице тарахтит, так сразу за ворота выбегаем. Смешно на самих себя, а как затарахтит, так бежим".

Видя неподдельное Женькино восхищение Евграфычем, я пошутил: "А тебе жена ворота открывает, когда ты на машине приезжаешь?" Женька смутился, а Маша молча показала рукой на ворота. Я сразу увидал, что палка на них не деревянная, а металлическая. Маша подтвердила мою догадку: "Два раза полотна ворот сбивал". Женька виновато произнес: "Всего два раза". Да, тут, как говорится, нашла коса на камень...

Утром денек выдался на загляденье, и Женька решительно заявил Маше: "Ты как хочешь, а я за земляникой поеду". Маша, может, ради меня спокойно согласилась. Мы радостно сели на мотоцикл: я сзади Женьки, а Наташа с Ленкой в коляску, и только ветер в ушах засвистал. Краешком поля добрались до опушки леса на склоне сопки. С одной стороны молодой сосняк пышет жаром, с другой - веет прохладой березовая роща.

Где место посырее, покочковатее, там земляника крупная, почти с малину, но уже не такая огнедышащая и сладкая, как на полянах да опушках. Через час я наелся до отвала, да еще потом Наташа с Ленкой меня, как ребенка, потчевали своими горсточками. Обедать пришли к большому ручью. Сели на его высоком бережку. Вода аж сладкая: настоялась на травах, на июльской пьяной жаре. Хлеб, яйца, огурцы были съедены в один миг. Блаженно вытянулись тут же на траве под березами. Внизу ручей, словно множество махоньких птах, поет. Вверху листья берез шепчут что-то девически-нежное. Господи, рай земной, да и только! Слышим, машина подъехала с ягодниками, остановилась неподалеку. И даже какая-то мамаша с грудным младенцем дома не усидела. Ребенка положила на сиденье в машине, об&двери распахнула для ветерка, а сама чуть не вприпрыжку в лес. Молодая, полная, белотелая русская женщина. На ходу разулыбалась такому нечаянному празднику великому...

Идем белоствольным березовым царством. Женька говорит: "Се-рега, у тебя ведь голова часто болит, так ты к березе лбом прислонись, Здорово помогает... Я когда с похмелья, то только так и спасаюсь". Я засмеялся, но бережно обхватил ладонями ствол и прислонился к нему лбом. И почувствовал, как течет живой сок. Ток его передался моей голове, и она становилась все легче, легче...

Людей в лесу полно. Кажется пол-Мухоршибири именно в это место собралось. Встретили мы и Петра Григорьевича Мурзина. Повязав на голову носовой платок, он быстро продвигался на корточках по поляне. У него уже был почти полный бидончик. Жена его рассказывала, что он страстный ягодник: иной раз даже вечером после работы в лес бегает.

Женька все чаще поглядывает на небо, хотя оно голубое-голубое, и жара стоит поистине июльская. Но не зря он поглядывал. Откуда-то вдруг дунул ветер, и над нами нависла грозовая тучища. Даже жутковато-весело стало. Сначала загромыхало потихоньку, а потом так дало, словно небосвод раскололся. Мы бегом к мотоциклу и через пятнадцать минут уже сидели на крыльце Женьки-ного дома. Он показал рукой: "Как раз там лупит". Точно, именно там, где мы только что блаженствовали, шел сильный дождь. А у нас, и везде, как ни в чем ни бывало светило солнце. Не хотелось верить, что вон там, в каких-то трех километрах, всего в пятнадцати минутах назад, уже остался навсегда этот чудный июльский земляничный день. Что он уже прошел, и мы теперь можем только вспоминать его всю жизнь. Но пока мы еще смотрели на него и видели, как ласкает его дождь...

И вот я сижу у холодной лежанки в своем доме на другом конце России, как наяву вижу огнедышащую землянику, младенца в машине, его счастливую мать, солнечный дождь, омывающий березовую рощу... Господи, дай мне возможность увидеть мой Му-хоршибирь и в это лето!

Но до лета еще дожить надо, и я встал. Выбрал из поленницы во дворе девять одинаковых полешек ольховых, для праздника, и на сердце полегчало от их крепости, духовитости. Дома взял с печки смолистое сосновое полено, неторопливо нащипал золотистых лучинок - еще светлее на душе и в доме стало. Неспешно положил наискосок полено покороче, а потом сверху на него остальные.

С одной спички, безо всякой бумаги, скрывающей красоту полешек и еще долго безобразно лежащей на самом переду пред глазами, растапливаю лежанку. В доме пахнет ольхой... Нет, не нужно мне парового отопления! Тогда, кроме одного голого тепла, я уже больше ничего не буду чувствовать. Не увижу тогда полешек березовых да сосновых, пышущих алым жаром углей. Да самого живого огня уже никогда не увижу. И Мухоршибирь свой тогда не вспомню... Да много чего отнимет у меня паровое отопление. Не знаю, как у других, а у меня отнимет. Видимо, теплятся еще во мне гены моих русских предков, выбиравших всегда церкву, а не дорогу... Потому и я предпочитаю печку...

Ольховые полешки почти прогорели. Я подбросил в лежанку яблоневых веток. Вскоре в доме запахло далекими яблоками. Я увидал прозрачный осенний день в родном Забайкалье. Поразительно прозрачную осенью воду в реке, в "багрец и золото одетые леса" на дальних сопках под голубым небом...

1992

← Вернуться к списку