Культура

Великолепие стихов Павла Васильева

Павел Николаевич Васильев (1909/10–1937)

Широкая степь Павла Васильева: яркие ковыли созвучий качаются под онтологическим ветром, и торжественные закаты звучат немыслимым великолепием…

Густая словесная плазма течёт, точно переводя зримую конкретику образов в новые регистры, где предметы, будто просвечиваются волнами, или тайными излучениями, вечности:

Змеи щурят глаза на песке перегретом,

Тополя опадают. Но в травах густых

Тяжело поднимаются жарким рассветом

Перезревшие солнца обветренных тыкв.

Тыкву можно срезать со строки, но и сквозь тяжёлый плод будет бить потоками лучей сильное солнце поэзии; а сердце арбуза, чья пульсация станет отчётлива во второй строфе, будет изранено тою силой, какую не способен, праздно демонстрируя, человек употребить на нечто лучшее:

В них накопленной силы таится обуза –

Плодородьем добротным покой нагружен,

И изранено спелое сердце арбуза

Беспощадным и острым казацким ножом.

Впрочем, уныние и рефлексия – то, что вовсе отсутствует в праздничных лентах поэзии Васильева: напротив – вся она – слава жизни.

…жизни разбойной, ярой, с высверком казацкого ножа, а лучше – сабли, с… чуть ли не пиратским посвистом.

Шатры слов, целые ковчеги их, знамёна старинных воинств – кованые и литые ассоциации рождаются избыточным стихом Павла Васильевым: порою и строка перегружена так, что хочется поднять её, ощупать со всех сторон, удостовериться в этой необыкновенной вещности, сулящей вечность:

О, эти свертки, трубы неудач,

Свиная кожа доблестной работы,

Где искренность, притворный смех и плач,

Чернила, пятна сальные от пота.

Дуги космоса: извечно золотисто-счастливого, если верить Константину Циолковскому проступают разнообразно, и если тонкость связана с уловлением не подлежащих измерению флюид, то вещественность идёт, вероятно, от мощи, с которой творились планеты.

Павел Васильев точно перевоссоздаёт мир заново: описывая известный; и полыхают закаты стихов его и поэм, и мчатся рыжегривые кони, поражая мощью бега, и смерть сама одета так пестро, что залюбуешься.

Жизнь дана сочно, густо; жизнь густо заселена, в ней много, что случается, и вспышки поэзии должны быть такими – яркими: мощно налитыми разноцветностью, играть летним разнотравьем…

Павел Васильев словно солнце нёс в крови: о чём бы ни пел:

Сквозь сосну половиц прорастает трава,

Подымая зеленое шумное пламя,

И теленка отрубленная голова,

На ладонях качаясь, поводит глазами.

Черствый камень осыпан в базарных рядах,

Терпкий запах плывет из раскрытых отдушин,

На изогнутых в клювы тяжелых крюках

Мясники пеленают багровые туши.

Жуткая тема – «Мясники»: обыденность поглощения мяса не делает её менее жуткой: как и образы, вброшенные в мир Васильевым, красная воспалённость оных, кошмар покачивающейся на ладонях мёртвый телячьей головы.

Но и – трава у Васильева даёт пламя, как видим…

Хотелось такого:

Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе,

Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье,

Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями, как розы,

И быков, у которых вздыхают острые ребра.

Но – такое и было: только материалы использовались иные: вместо мрамора и бронзы сиятельно зажигались слова: слова, иссекаемые из пустоты, но нагруженные даром опыта, слова, льющиеся зыбкой бронзой, чтобы застыть в формах стихов уже навсегда.

Мера, которою мерил, была высока.

Выделка стиха – ювелирна.

Лошадь мифологична, и сани помчатся сейчас, остро рассекая снежную синеву, закипая кипенными брызгами ярчайшего снега:

Вновь на снегах, от бурь покатых,

В колючих бусах из репья,

Ты на ногах своих лохматых

Переступаешь вдаль, храпя,

И кажешь, морды в пенных розах, —

Кто смог, сбираясь в дальний путь,

К саням — на тесаных березах

Такую силу притянуть?

Туго переплетаются волокна строк.