Культура

Белый Пим Бабье Ухо

 Мэде ин Таскино

 Мороз стоял будь здоров какой! Жгучий. Пронзительный. С колючим хиуском. «Со звоном», как говорят в Таскине. А говорят так потому, что лишь при ладном морозе, когда все звуки обострены, доносится до села звон пилы-циркулярки, работающей в логу у молочной фермы. В оттепели же ни слуху, ни духу от неё, хотя циркулярка не менее сердито вгрызается серебристыми зубьями в берёзовые кряжи, распиливаемые на дрова. Да, морозец был знатный. Белесые дымы из труб сверлили небо. И снег резко взвизгивал под новыми катанками, когда Минька Поляков ни свет ни заря бочком трусил в сельскую школу.

 Школа была уже открыта, но ещё совершенно пуста. Минька это понял сразу, как только, обработав голичком белые катанки, шагнул в коридор. Дверной скрип гулко отдался в пустоте школы, и от её безлюдья Минька невольно почувствовал разочарование. Но когда открыл 8-й «б», навстречу ему поднялась с тряпкой в руках уборщица тётя Саня.

 – Раненько что-то, Михаил Максимович. Ещё и бесенята в кулачки не бились, и петухи не пропели...

 – Да я это… по истории подучить надо, – нашёлся Минька, деловито направляясь к своей парте.

 – Ну-ну,– подмигнула тётя Саня.– А пимы-то у тебя, парень, загляденье! Ловко сработаны. Отец, небось, катал?

 – Вообще-то я сам, – сказал Минька с горделивой ноткой, хотя при этом почувствовал в горле некоторое стеснение.

 – Неужели?– удивилась тетя Саня, и даже тряпка выпала у неё из рук, повиснув на дужке ведра. – Маста-ак, парень! Видать, в отца пошёл.

 – Ну, не совсем уж сам,– добавил тихо Минька и отвернулся к окну, потому что кровь прилила к его лицу, как это бывает в тепле после жгучего мороза. – Вместе с отцом стирали. Но я и сам две сложки дал. И на рубцах обработал, и потом палил, и пензой чистил …

Было заметно, что все эти пимокатные слова парнишка произносит с особым шиком и удовольствием.

– Поня-атное дело, – пропела тётя Саня не без лукавства.– Глядишь, и мне чёсанки скатаешь к будущей зиме. – А когда домыла последние половицы, на минуту остановилась в дверях и серьёзно добавила: - Учись,

Минька. Ремесло за плечами не носить. Оно, как хлеб, само себя носит.

Оставшись один, Минька прошёлся по классу туда-сюда. Новые валенки, ещё не растоптанные, немного жали в пальцах и на взъёме, но всё равно приятны были на ноге своей податливой упругостью и гладкой белизной.

Хлопнула дверь. Кто-то пробежал, стуча стылыми катанками по коридору. Минька быстро вернулся за парту и открыл учебник истории вверх ногами. Так и просидел до самого звонка. Но всё-таки его обнова стала известной в классе. На первой же перемене. Вернее – даже на уроке. Как только соседка по парте кудлатая Нюська Тестова, которая живёт рядом со школой и потому неизменно опаздывает на занятия, нырнув в дверях под руку историка Ивана Ивановича, плюхнулась на сиденье вместе с пузатым портфелем, она тотчас, ещё не отдышавшись, громко заметила:

 – А пимы-то! А пимы-то! Мэде ин Таскино, на лебяжьем меху.

Минька порывался закрыть ей рот учебником, но слово, как известно, не воробей, вылетит – не поймаешь.

На перемене Миньку вытащили на круг, поставили перед доской, чтобы лучше разглядеть обнову. Катанки домашней работы отнюдь не редкость в нашем сибирском селе, но тонкие чёсанки всё же имеет далеко не каждый, к тому ж – белые, как у конторских модниц. Миньке бы молча пережить эту малоприятную процедуру, когда твои товарищи хлопают тебя по ногам и по шее, будто цыгане, покупающие лошадь, да при этом неумеренно нахваливают с наигранной восторженностью, а он возьми да ляпни с вызовом:

- Ещё бы! Сам катал…

Только сказал он это, следом в круг не успевших опомниться от шока пацанов вломился долговязый Шурка Ларихин, проворный на язык, и протянул Миньке свою костлявую, но гибкую, как щупальца, руку:

- Поздравляю, Белый Пим Бабье Ухо!

Естественно, хохот и грохот потрясли восьмой «б». От дальнейших измывательств Миньку спас только звонок на урок. Следующей перемены ждал он с тревожным чувством, предполагая ещё более тяжкие пытки на кругу, однако, к его изумлению, ничего такого не произошло, если не считать частушки, которую походя сочинил Шурка Ларихин:

 Меня батька насмешил,

 Сапоги с карманом сшил,

Белы катанки скатал,

Чтобы я заметней стал...

Но она успеха не имела. Да и в самом деле, причём тут сапоги с карманом? Нелепо и глупо. А кто смеётся над глупостью, кроме глупца? И Минька совсем успокоился, когда его дружок Ванька Ленич, улучив минуту, доверительно спросил:

- А что, правда – сам?

– Ну, не всё, конечно, сам. Застил не мой, материн. Первую сложку отец показал и под конец помог на колодку посадить, на рубцах обработать, – ответил Минька не менее доверительно и невольно приметил, как загорелись у Ваньки глаза при таинственных пимокатных словах.

- Возьми посмотреть в другой раз, а?– попросил он.

- Чего посмотреть?

- Ну, как ты валяешь, и вообще… всякий там инструмент, рубцы...

 – Что ж, это можно. Давай хоть сегодня. Правда, валять мне пока что нечего, но инструмент покажу.

– Идёт,– сказал Ванька и с почтением пожал руку, скатавшую белые пимы.

 Что ни село, то ремесло

…Давно замечено, что сёла, как люди: у каждого своё неповторимое лицо, свой норов, свой характер и даже своё любимое ремесло. Как приходит это ремесло и почему именно в это, а не в соседнее село, сказать трудно. Корни подобных традиций теряются в глубине веков. По всей вероятности, родоначальником целой плеяды теперешних мастеров, или, как чаще здесь говорят, мастаков, был когда-то живший в селе особенно даровитый умелец, который не только прославился сам, принёс славу односельчанам, но и завещал потомкам своё мастерство, сноровку, разные хитрые секреты. И передавались эти секреты от отцов к детям, от дедов к внукам, и упрочивалась годами за селом слава теми или иными мастерами.

Вот, положим, у нас в Таскине рядовую кадку под капусту да под огурцы могли сделать и сами, но чтобы заказать водянку (то есть кадку, в которой питьевую воду держат) – настоящую, плотную, чистой работы, с резной крышкой и затейливыми ушами, – нужно было ехать в Верхний Кужебар, под тайгу, или в райцентр Каратуз. Особенно знаменит там был бочар Козлов. Он, верно, загуливал порою и тогда метался по улицам с кадушкой на плече в поисках покупателя. Со встречными односельчанами чудаковатый старик разговаривал стихами, рифмуя их смежно, и при этом чисто по-козлиному тряс жидкой бородой. Когда же наступала пора трезвости, дед переходил на прозу, набрасывался яростно на работу и кадки мастерил преотличные. Недаром, если в районе критиковали местпром за нерасторопность, то корили нерадивых примером деда Козлова, который почти один «покрывал потребности» района в бочкотаре.

Или взять мукомольное дело. На обычный хлеб насущный зерно у нас мололи дома, на общественной вальцовке, и не обижались хозяйки – караваи выходили куда с добром. Но всё же чтобы смолоть муки к празднику, поровнее да помельче, чтобы как пух была она, а не стояла стеной в сельнице, чтобы шаньги из неё выходили пышные, лакированные сушки – словно сахарные, а хрустящий хворост во рту бы таял, смолоть такой мучицы все норовили в Худоногове, на водяной мельнице. И дело было вовсе не в её жерновах, а в тамошнем мельнике, который славился на всю округу.

Но уж если кому нужно было скатать сибирские катанки, да такие, чтоб ноге тепло в них было, как на печке, мягко, как в гнездышке, и чтобы век износу им не было, – тут уж все тянулись к нам, в Таскино. Не знаю, кто был основателем таскинской «катальной школы», но только всему району и поныне известно, что живут в Таскине наилучшие пимокаты.

А у нас и вправду, что ни дом – то катальщик. Взять хотя бы наш край села, который называют Саратовским (видимо, переселенцы из Саратовской области здесь первыми обосновались). Начнём подряд: Сергей Калачов катает, Александр Борисов катает, Викул Тютюкин катает, Николай Филимонов и Евстигней Закутилин, Царствие им Небесное, катали, Прохор Филимонов катает, Семён Гужавин катает, отец мой – тоже катал… Конечное дело, не все одинаковые мастаки, один лучше валенки сработает, другой – похуже, но уметь все умеют. И уж для своей-то семьи всегда сами зимний обуток спроворят, не пойдут чужому дяде кланяться.

Впрочем, хороший пимокат смастерит не только обуток. Он может из бросовой шерсти и войлочек скатать, и потничок под седло, и стельку на подшивку старых валенок, и домашние шлёпанцы, и даже… шляпу. Да, и шляпу. Когда-то мой школьный приятель Володька Закутилин нашивал шляпу, скатанную ему отцом, ныне покойным пимокатом Макаром, высоким бородатым стариком, про которого, когда он шёл по улице, таскинцы между собой говорили: «Вон Макар куда-то зайца в зубах понёс» – так бела и длинна была его старообрядческая борода… Ту Володькину шляпу теперь никто бы не надел, наверное, даже на маскарад, но в давние скудные годы она казалась вполне сносной и даже модной. Володька выглядел в ней довольно эффектно, особенно когда играл в инсценированной крыловской басне того путешественника, который на вопрос: «А видел ли слона?» – с ленивой небрежностью отвечает: «Нет, братец, виноват, слона-то я и не приметил».

 Фунт мамонтовой шерсти

…Ванька Уваров – Леничем ребятишки навеличивают его по матери-одиночке Лене Уваровой, конторской счетоводке – примчался, когда Минька ещё сидел за обедом. Его отец Максим Поляков, заведующий машинным двором, был дома, отдыхал, вытянувшись на лежанке, шуршал районной газетой. Ванька покосился на него с опаской. Он робел перед отцами своих друзей, все они казались ему чересчур строгими и надутыми. Вот и теперь он робко присел на краешек лавки у порога и вопросительно уставился на Миньку: мол, вовремя ли пришёл, коли отец дома. Минька понял его взгляд и, чтобы рассеять все страхи, нарочито громко и непринуждённо сказал:

– Вон Ванька пимокатным делом интересуется. Можно посмотреть на инструмент?

Отец, отбросив газету, сел на лежанке, почесал затылок и добросердечно подмигнул Ваньке Уварову:

– Похвально, Иван. Знаешь, как мой отец, а Мишкин дед Матвей говаривал? «Не умеем, пока не берёмся». Понял? Браться надо. Ремесло карман не тянет. Вон Мишка уж кой-чего кумекает в нашем деле.

- Ты ему бы, пап, о шерстях рассказал.

– Это другое… Но и о шерстях, конечно, знать надо. Тут, брат, целая наука. Какие, к примеру, бывают шерсти?

Вопрос этот Минькин отец поставил, собственно, самому себе, для начала рассказа, а Ванька с испугу подумал, что обращаются к нему. Он зарделся в растерянности, однако быстро собрался с мыслями и, по школьной привычке глядя в потолок, стал перечислять:

– Овечья, коровья, собачья, иманья …

 – И ещё мамонтовья, – закончил Максим и расхохотался. – Это Мишка вон как-то вычитал в журнале, что один геолог нашёл на Севере мамонта в шкуре и из его шерсти свитру связал. Но я говорю только про овечью шерсть.

 - Вы же спросили про шерсти? – смутился Ванька.

 – Точно. Тут такое дело. Шерсть-то одна, овечья, но всё же шерсть шерсти рознь. Не всякая пойдет для добротного катанка. А лучше всего годится «летнина», снятая с овцы в конце лета. Она мягкая, пропитана жирком, потом и хорошо сваливается, скатывается в войлок. Её сразу определишь по острому «овечьему» запаху. И на ощупь она, как бы сказать, вязкая, липкая, не то, что суховатая жёсткая «зимнина», которую состригают в конце зимы. Ну, а бывалый пимокат отличит зимнину от летнины и просто на глаз. В летнине – всегда комочки репейника, вилочки череды, другие летние липучки. А в зимнине – тут сенная труха, мякина, ухвостье. Пухлая зимнина не скатывается в пласт, сколько ни потей. Но она в другой службе хороша – из неё делают пряжу на варежки, на шарфы, носки, а раньше пряли и – на домотканое сукно. У нас его «шабуром» звали. Родитель мой рассказывал, что он вырос в шабуре, женился в шабуре: и пальто у меня было шабурное, и штаны, и даже тулья шапки из шабура. Ничего был матерьял, ноский, но только колючий больно, собака.

Ванька даже шею вытянул, слушая Минькиного отца, и всё удивлялся, что он, оказывается, совсем не строгий и угрюмый, как видится со стороны, а очень даже приветливый и разговорчивый мужик.

– Есть и другие сорта шерсти,– продолжал Максим.– Примерно, «поярок» – первая стрижка с молодой овцы, или ещё «клочья» – линька, собранная ранним летом, после небольшого отрастания шубы. Эти шерсти тоже несподручны в пимокатном деле, но другой раз и их берут как добавки к хорошей.

Максим поднялся, достал с печки катанки, большие, гладкие, с острыми носами и с заворотами в ладонь. Позевывая, начал обуваться. А когда обулся, постучал пятками валенок об пол и сказал:

- В моих «вездеходах» пять с половиной фунтов. Слыхал про фунт?

- Мы проходили,– кивнул Ванька.– Это четыреста грамм.

 – Около того. Шерсть мы по старинке взвешиваем фунтами и на коромысловых весах. И гири дедовские – такие фунтики с дужками. Так привычнее. На фунт легче равняться, тут уже всё до нас определено. Положим, на тонкие выходные валенки, «чёсанки», идёт всего около двух фунтов, но зато самой отборной длинноволосой летнины. Притом, раньше брали обычно белую. Белый чёсанок и сам по себе красив, и его при желании в любой цвет покрасить можно. На обычные же рабочие валенки шерсти поболе надо – на женские два-три фунта, на мужские четыре-пять. Но если нужны особенно тёплые пимы, в тайгу, в дорогу, на крещенский мороз, то в них вгоняют и шесть, и семь, и даже восемь фунтов! Как-то Иван Титов, покойник чудак был, девятифунтовые себе на лесозаготовки свалял. Но теперь уж таких не делают. Теперь в обозы никто не ходит. В тайге на машинах, тракторах работают. Да и обуток такой, хоть и тёплый, а неловкий, больно тяжёл на ноге.

Для наглядности Максим прошёл по избе на негнущихся ногах, показывая, как может быть неловок многофунтовый валенок, и потом стал надевать полушубок. Ванька из-за его спины скорчил гримасу, по которой Минька должен был понять, что теперь самое подходящее время напомнить отцу об инструменте. Но тот будто подслушал немые ребячьи переговоры:

- Заходите в катальню, увидите там, что к чему,– сказал он.

 Едва Максим вышел, Ванька стал торопить приятеля. Ему казалось, что отец может забыть о своем обещании. Ванька никогда не бывал в пимокатке. Пацанов там не очень-то жаловали. «Чего зря шляетесь, избу студите?» - ворчали на них. Но не на всех, понятное дело. Минька был в пимокатной мастерской своим человеком, ибо здесь уже много лет (вернее, зим) работал его отец, и Минька забегал к нему по разным делам. Кроме того, мастера признавали его за начинающего пимоката и потому заговаривали с ним, как с младшим братом по цеху, который пусть ещё далёк от совершенства, но уже может поддержать «цеховой» разговор, поскольку посвящен в тайны и каверзы пимокатного ремесла. Правда, свои новые катанки Минька катал не в сельской мастерской, а на домашнем верстаке, устроенном в бане.

 – Может, лучше я свой инструмент покажу? – спросил он Ваньку.

 – Это потом. Сперва давай – в катальню. Ведь отец же сказал! Ты что, уже дрейфишь, да? – нажал на него Ванька, используя хитрый маневр. Естественно, Минька не «дрейфил».

 Вальком по катарульке

К пимокатной мастерской, или попросту – катальне, как зовут её на селе, ребятишки бежали проворной рысью. Хоть и вовсю сияло полуденное солнце, мороз был по-прежнему крут, а жёсткий, точно наждак, хиус стал вроде бы даже свирепей, чем утром. Ванька, семенивший сбоку, хотел было о чем-то спросить своего приятеля, но, едва раскрыв рот, захлебнулся жгуче-холодной волной и закрутил по лицу варежкой. Минька бежал, прижав подбородок к плечу и выпуская из ноздрей фонтаны пара, как разгорячённая лошадь.

 Старая, обшитая коричневатым тёсом катальня, стояла на ослепительно-белом пригорке, закуржавелыми окнами к солнцу, и над крышей её кудрявился и кренился тугой дымовой столб.

 Перескочив высокий порог мастерской, ребятишки невольно замерли на месте. После яркого, как электросварка, зимнего солнца катальня показалась темнее подвала, и в нос шибанул влажный и резкий «овечий» дух, напомнивший Ваньке запах супа харчо. Через минуту Минька толкнул его в живот и, увлекая за собой, первым уверенно шагнул в густые сумерки. Из мглы красновато светилось округлое поддувало печи. Слышно было, как постреливают горящие дрова.

 Вскоре обозначились фигуры пимокатов, склонившихся над верстаками, затем сами верстаки вдоль стен, закопченных, насквозь пропитанных сыростью. В углу над печью – огромный чан. В нём клокотала вода под шапкой густого пара. С печью соединялся патрубком громоздкий жестяной куб с помятой и выщербленной дверцей – сушилка.

– О-о, пимокаты прибыли! – воскликнул Максим поощрительным тоном, и все мастера тотчас повернулись на его голос – Семён Гужавин, Прохор Филимонов, Викул Тютюкин…

– Пополнение? Давай, давай, а то верстаки пустуют. Вот перемрём скоро, и валенка в деревне никто сделать не сумеет,– горласто закричал из дальнего угла высокий и сутулый Прохор.

– Теперь их не больно-то заставишь работать вальком, всё больше к бумажке, к ручке тянутся, в начальство норовят,– усмехнулся бородатый Викул.

– Да ещё в эти… в барды,– поддержал Прохор.– Вон у меня племянник с техникума приедет, по хозяйству палец о палец не ударит, мать Анисья одна горбатится, а этот чуть проснётся – сейчас за гитару. Да хоть бы играл подходяще, а то лупит с плеча по струнам «трень-брень, трень-брень», будто шерсть на лучке бьёт, и визжит, как под ножом: «Вы хрынцузской стырыне, н-на чужый планети…»

– Не, у меня дочери помощницы. Таких, брат, пирогов другой раз нагнут, кренделей разных – куды там моей старухе!– вставил пухлолицый Семён Гужавин, известный в селе тем, что при всяком удобном случае спешит похвалиться своими дочерьми, но на его привычные слова никто не обратил внимания.

– Может, мы сами виноваты – к делу их вовремя не приучаем, ни к технике, ни к другому ремеслу, - сказал Максим и, чтоб пресечь дискуссию о лености современной молодёжи, махнул ребятишкам: - Подходи ближе. Раз пришли, начнём урок по пимокатному делу.

Минька стал рядом с отцом, а Ванька робко пристроился в торце верстака, где горкой лежали гранёные железные стержни, похожие на напильники, и гладкие палки, вроде городошных бит, только покороче. В катальне теперь стало совсем светло – солнце ударило прямо в окна.

– К нам поступает от застильщиков вот такой застил, – развернул Максим большущий пухлый валенок, который в пору был разве что слону.– Мы скручиваем его вот эдаким макаром, перевязываем бечёвкой и опускаем в чан с горячей водой. Чан перед вами. Он у нас тут, как домна, всегда под огнём. А потом – смотрите …

Максим вытащил из чана застил и, налегая всем телом, стал мять его и прокатывать. Это больше походило не на стирку, а скорее на то, как мнут и прокатывают тесто для пельменей.

– Затем его снова мочим в чане и снова бросаем на верстак, вон как сейчас Викул Иванович делает.

Ребятишки взглянули на соседний верстак и увидели, что Викул Тютюкин действительно бросил на доски темный ворсистый комок, который тотчас развернулся и задымил паром, как зимний новорожденный ягнёнок.

Волоокий Викул кашлянул в кулак и добавил к объяснению Максима:

– Только теперь обрабатываем не голыми руками, а прутом, – он показал Ваньке четырёхгранный железный стержень, тонкий по концам, положил его на застил и ловко стал катать ладонями, как скалку.

Максим немного подождал, не скажет ли еще чего старый мастер, но немногословный Викул уже будто и забыл про мальчишек. Он так усердно ездил прутом по застилу, что тот выгибался под его руками рыбиной, выброшенной на берег.

– После стирки прутом вставляем внутрь валенка вот такую палку, пимокаты зовут её «балка», - сказал Максим, - в носок тоже проталкиваем маленький каточек, называемый «катарулькой», и начинаем катать вот этим рубчатым вальком чугунным. Валёк сменяется прутом, прут – вальком. И так – до нужной посадки застила, пока не оформится в пим. Вот как этот.

Максим положил перед гостями пару мокрых валенок, плоских, будто вынутых из-под пресса.

– А как узнать, что валенок готов?– спросил Минька.

Ему, конечно, был известен этот секрет, но хотелось, чтобы отец ещё раз пояснил – для Ваньки.

– Обычно пимокат определяет, ладно ли простиран валенок, просто на ощупь. Вот пощупайте. Если он стал плотным и жёстким, как говорится, заремнел, значит, готов.

Ванька потрогал тёплое, мокрое голенище, почувствовал, что оно в самом деле «заремнело», и подмигнул товарищу удовлетворённо.

– Теперь самое трудное. Валенок надо посадить на колодку. Дело это ответственное. Принеси-ка, Минь, из сушилки, с колодкой, – попросил отец.

Минька откинул заложку жестяной дверцы, сунул руку в темное нутро куба и вытащил настоящий катанок, только он был немного лохмат и из его голенища торчал, словно протез, деревянный обрубок. Минька подал катанок Ваньке, и тот чуть не выронил его от неожиданности – столь тяжел был влажный и «небритый» пим. Отец подхватил валенок, поставил на пятку, покрутил туда-сюда.

– Дело, говорю, ответственное. Требует не только сноровки, но и тяма, толку то есть. Не тямлишь – лучше не берись за насадку. Всю прежнюю работу на нет сведёшь. Фасон во многом зависит от колодки. А хорошую колодку не всегда достанешь, за ней, брат, погоня. Бывает, что и в очереди стоишь: отбросишь простиранный, готовый застил и ждёшь, когда получше колодка освободится. А добрую колодку можно узнать сразу. Она обычно самая тёмная, самая старая на вид, подбитая гвоздиками, подвязанная тряпочками. Небось, самую интересную книжку тоже сразу видно в вашей библиотеке …

 – Па-ап, о мастерах по колодкам, – взмолился Минька.

 – Ну, мастер, чтоб сделать добрую колодку, встречается теперь редко. Да и раньше они табунами не ходили. Мастер, он всегда редок. Тут должен быть талант, нюх особый. Не зря пимокаты хорошего колодочника почитают и говорят о нем всегда уважительно. Вот у нас в Таскине, к примеру, до сих пор охотятся за петуховскими колодками. Мало их уж осталось, единицы сохранились у старых катальщиков. Откуда слово такое – «петуховская колодка»? А это жил когда-то на выезде из села, на Московской заимке,

мастер Петухов, который из берёзовой болванки мог выточить наилучшую колодку. Без единого изъяна. Как говорится, отвечающую всем требованиям науки и практики. А ведь никаких чертежей у него не было. Ничего – кроме чутья и вкуса. Петухов давно помер, а колодки его живы.

Однако и колодка еще далеко не всё. Плохой катальщик, дай ему хоть распетуховскую колодку, фасонистого валенка не сделает. На колодку валенок ещё надо как следует насадить. А тут уж дело полняком зависит от твоего умения и вкуса. Настоящий мастер, не забывая о красоте да аккуратности, учтёт и особенности ноги своего заказчика, подвернет, где нужно, тряпочку, поднимет или опустит взъём, согласует голенища – пошире-поуже, пониже-повыше. На молодую ногу простирает валенок пожёстче, а на старую сделает помягче. Для парня обязательно даст завороты, хотя бы самые простые – вниз. А бывает заворот и двойной, и даже тройной: широко вниз, потом поуже вверх и еще раз вниз. Теперь уж не стало таких, не вижу. Мода – дело переменчивое. А в деревне она ещё и своя, местная. К примеру, когда я был парнем, нашивал и с тройным заворотом, у нас это называлось «бабье ухо». Как тот груздь или волнушка с особой шляпкой, гладкой снизу, без пластинок, и всяко извёрнутой, вроде уха.

 – А Шурка Ларихин так Минькины пимы назвал, - вставил Ванька.

 – Слышал звон, да не знает, где он…

– Дальше валенок идёт на рубцы, - нетерпеливо подсказал отцу Минька.

– Точно. Насаженный на колодку пим последнюю шлифовку проходит на

рубцах. Вот они, видишь, будто стиральная доска из дерева? – обратился Максим к Ваньке. – Их делают из лиственницы, чтобы сырости не боялись. Ну, а теперь катанки надо просушить, у нас на то специальная камера – сушилка. Дома лучшая сушилка – русская печь. Заложишь одну-две пары с вечера, когда уже чугуны вынуты, но угли в загнетке ещё не остыли, и к утру – готово дело. Русская печка теплом богата. Затем каждый валенок палят на огне, прижигая ему ворс, как поросёнку, и обрабатывают пемзой, пока поверхность не станет ровной.

 – Видел пензу? – спросил Минька приятеля.

 Ванька отрицательно замотал головой.

 – Не пензу, а пемзу, – поправил отец.

 Он достал с полки, прибитой над верстаком, серый ноздреватый камешек,

похожий на застывшую пену, передал его Ваньке, и тот с удивлением обнаружил, что камень невероятно легок, прямо как пушок.

 – Пемза – вулканическая порода. В Таскине у нас вулканов нет, потому

добыть хорошую пемзу не так-то просто. Тут в цене каждый отирушек величиной в полтинник. Ну, а когда вовсе нет пемзы, обходимся простым обломком прокаленного кирпича. Хотя кирпич уже, конечно, далеко не то…

Теперь осталось валенки подкрасить: чёрные – сажей, размешанной в керосине, белые – мелом или мучной пылью, освободить от колодок, подложить под пятки по клочку шерсти, и они готовы. Обувайся – и можешь идти без горя хоть в тайгу на охоту, хоть в клуб на танцы, сибирский пим нигде не подведет. Ну, а теперь, Мишка, дуй за новым застилом к матери, заодно и Ванюшке застильню покажешь.

 Всё простил, но не простил

 Застильня – через дорогу, окна в окна с катальней. Приземистый дом с двухскатной крышей. От солнца. И потому с тёмными, хмурыми окнами.

Первое, что поразило Ваньку, когда он следом за другом проскользнул в застильню и сквозь дохнувший в двери морозный пар оглядел длинную, с низким потолком комнату, была незнакомая машина с круглым барабаном, по которому параллельно бежали валики. То есть валики никуда не бежали, а лишь крутились, поблескивая металлическим ворсом, и по ним пеленой текла шерсть. На разных по толщине валиках и ворс был разный, то крупный и жёсткий, как ежиные иголки, то мелкий и искристый, как соболиный бархатец. К подножию машины шерсть, отбиваемая от крайнего вала прыгающей щёткой, ниспадала пухлой, словно бы пенистой массой.

Две женщины, налегая на рукоять привода, с усилием крутили этот агрегат.

– Шерстобитка, – с небрежностью знатока кивнул Минька в сторону шуршащей и стучащей махины.

 Чувствовалось, что здесь он тоже давно свой человек. Женщины, которые работали за единым, от стены до стены, верстаком, напоминавшим нары, приветствовали его одобрительными возгласами. А писклявая тётка Домна, когда мальчишки проходили мимо, даже хлопнула его по плечу:

- Наш пимокат пришёл. Выдать ему лучший застил!

Минька приблизился к матери и стал шептать ей на ухо, прося рассказать Ваньке про застильное дело. Мать, наклонившись, слушала его и улыбалась. А потом громко, чтобы все слышали, объявила:

- Бабочки! Гости наши интересуются, как застилают валенки.

 – Посылай их ко мне, растолмачу им, как по учебнику, – визгливо закричала сухонькая, седая тётка Домна.

Минька махнул приятелю, который пристыл к шерстобитке, и подвёл его к Домне Васильевне.

– Валенок идёт от застила, – по-учительски строго сказала тётка Домна, развернула сложенный письмом застил – огромный рыхлый валенок во всю ширину верстака – и стала подробно объяснять, как он делается. А, закончив, спросила: – Просто? – и засмеялась, довольная.

– Дело просто, да не хватает роста,– пропела бабка Макарьиха, высоченная, худая старуха.

– Было бы желанье,– подмигнула лукаво тётка Домна.

 Женщины засмеялись.

– Не мужское это занятие. Лучше пимы стирать научитесь, – вставила Марина Саранина.

– А теперь нету такой разницы в работах. Вон Минька где-то вычитал, что в других странах мужики вязать и вышивать на пяльцах стали. Мода новая. Сойдутся, берут спицы и вяжут, – сказала Минькина мать.

– Поди, и в юбках с фартуками? – взвизгнула Домна, и по застильной прокатился смех.

Гости тоже прыснули в ладошки – так уморительно изобразила Домна мужиков в юбках.

– Погодите, погодите, ещё не всё, – задержала ребятишек Домна Васильевна, когда они потихоньку стали пятиться к двери, почуяв, что женщины напали на излюбленную тему. – Значит, главное – сделать заготовку ровной. Брак пимокат обнаружит сразу. На месте простила, там, где шерсти мало положено, будет дыра, её не закатаешь, приходится просто зашивать суровьём. И получается новый валенок со старой дырой. Не зря такая присказка у нас есть: «Муж всё жене-застильщице простил, но простил не простил». Во как! Второе дело – рассчитать размер застила. Если он велик, его не посадишь катаньем, если ж мал – так сядет, что и колодку в него не вобьёшь. Да и красота валенка тоже закладывается в застиле. Примерно, у многих валенок (у фабричных так сплошь) голенища подрезаны. А ведь хороший застильщик так аккуратно обработает край, что и обрезки не потребуется. Толщину голенищам и головкам он даст соразмерную, и валенок у него не будет смотреться «кувалдой» – сам худ, голова с пуд, или наоборот «самоваром» – в голенище пузатым, в носке – тощим. Поняли?

- Поняли.

- То-то. Приходите. Место за верстаком найдем.

Когда Минька занёс отцу в пимокатку новый застил и мальчишки побежали домой, зажимая варежками рты, Ванька крикнул:

- Вот бы здорово – научиться!

 Валяйте!

На другой день уже вся школа знала, что Минька с Ванькой решили всерьёз освоить пимокатное ремесло. Минькины белые валенки с заворотами якобы под «бабье ухо» стали знаменитыми. Взглянуть на это рукодельное чудо приходили даже старшеклассники. А мордастый Ромка Чураков, прежде чем рассмотреть изделие новоявленного мастера, бесцеремонно сдернул с Миньки правый пим, повертел его перед носом и пустил по рукам. Минька вынужден был всю перемену прыгать в одном валенке, скрючив босую ногу. Белый пим вернулся к нему уже после звонка на урок. Он влетел в приоткрытую дверь и приземлился прямо на тетрадь. Миньке осталось радоваться, что – не на бедную его голову. Зато долгорукий Шурка Ларихин посвятил ему и Ваньке, «известным пимокатам», настоящее стихотворение безо всяких язвительных слов, хотя и с несколько двусмысленным названием «Белые пимы – Бабьи уши».

 Скатай, отец, мне катанки,

 Чтоб голенища – во!

 И пемзой ноздреватою

 Сними палёный ворс.

 Подкрась секретной краскою

 Из банки потайной,

 Чтоб все девчонки Таскино

 Гужом гнались за мной.

 Потолще, с заворотами,

 Помягче изнутри,

 Чтоб мог я за воротами

 Торчать в них до зари.

 И с бантами, и с кантами

 В сельмаге туфель – воз,

 Но ты скатай мне катанки,

 Чтоб не спешить в мороз!

…Сейчас в 8-м «б» всерьёз поговаривают о кружке юных пимокатов. Минька Поляков советовался с отцом на сей счёт. Максим Матвеевич своё отношение к идее выразил крайне лаконично – всего единственным словом, зато вполне созвучным пимокатному делу: «Валяйте!»

 Александр Щербаков

Р.S.

Кстати. Массовый забег в валенках пройдёт 27 января с.г. в Ишиме.

Этот город в Тюменской области считается родиной сибирского валенка. Как сегодня сообщили «Интерфаксу» в местном историко-краеведческом музее, участникам предстоит пробежать всего 300 метров по одной из главных улиц Ишима.

Забег будет по четырём номинациям: семейный, корпоративный, студенческо-солдатский и школьный. Правда, участие детей пока под вопросом. Так, два года назад их не допустили к соревнованиям из-за 35-градусных морозов.

← Вернуться к списку