Культура

Про зырянскую лайку

Сергей Щербаков

 

Недавно вышел вечером погулять с Малышом. Малыш – это моя собака лайка. Вообще-то я противник того, чтобы мучить большую собаку в городской квартире, а иначе как мучением такое житье не назовешь, да тем более в Москве, где уже людям-то нормальным жить невмоготу; но так получилось, что мне пришлось взять собаку.

Два года назад жили мы с Мариной в нашем деревенском доме целую зиму. Третьего января заходит утром сосед Иваныч и хмуро так, но с хрипотцой волнительной, говорит: «Жультя ощенилась». В деревне у нас тридцать два дома, и потому Иванычу приходится избавляться от щенят известным способом, а для него это сущая мука. Не видя возможности помочь, я промолчал, а Марина простодушно обрадовалась: «Пошли, посмотрим». Про себя я даже рассердился на нее: ведь теперь либо надо брать щенка, либо мучиться потом, что и по твоей вине живую душу убили. Но слово-то сказано, и я пошел одеваться.

Во дворе Иваныч проворно принес ящик со щенятами. Три мокрых жалких комочка. До того страшненьких, что Марина моя, мечтавшая о красивой собаке, сразу растерялась: «Ну и куда ты их теперь?» Почуяв неладное, Иваныч снова захрипел: «Куда, куда. В ведро с водой». Конечно, Марина мгновенно забыла о своих мечтаниях, глаза ее от жалости заблестели. Вижу, деваться некуда – от одного моего слова жизнь зависит, да и Иваныча уже обнадежили, а уж как Марина обрадуется... И я от волнения тоже хрипло сказал: «Иваныч, берем кобелька». Видели бы вы Иваныча в эту минуту! Лицо зарумянилось, глаза заблестели синими брызгами.

И Господь щедро одарил нас: из кривоногого с узкими глазками толстого щенка, которого мы сначала прозвали чурачком, незаметно образовалось прекрасное создание. Грациозный черный песик. До того черный, что блестит и переливается весь, словно атлас на солнце. От подбородка до живота узкий белый галстучек,  на груди с поперечиной навроде креста. Уши большие, почти как у овчарки. Хвост, как и положено у лайки, баранкой, но не валится на бок. Глазки у него окатные и нежные, как у трепетной лани. Во сне он не просто перебирает лапками, но умилительно гулькает, воркует, как голубок. Стоит отлучиться на полчаса, как он потом восторженно прыгает на тебя, целует куда попало, и успокоить его невозможно. В порыве чувств я часто говорю ему: «Нет, песенька, не Жулька тебя родила, а сам Господь нам на радость послал». Он понимающе навостряет уши и крутит головой то вправо, то влево, раздумывая над моими словами.

Идешь с ним по Москве, а люди так и останавливаются: «Лаечка! Какая красавица!» Нежные девушки просят хотя бы хвост Малыша погладить. В общем, льют бальзам на мое сердце. Мой друг-поэт, частенько гостящий у нас в деревне, даже написал про Малыша стихи:

 

Пусть косточку грызет Малыш,

Наш песька, славный друг, зверек.

Такая ночь, такая тишь,

Что рассказать не хватит строк.

И я молчу, и ты – молчишь.

Всему свой срок, всему свой срок.

 

Полгода мы блаженствовали с Малышом в такой тиши, а потом капитализм снова вынудил нас перебраться в Москву – деньги на хлеб зарабатывать. Ну а в Москве теперь, как вы знаете, совсем туго приходится. А лайке из ярославской деревеньки и тем более: две смертельных болезни Малыш в Москве перенес, но все же Господь сберег его.

Сначала мы гуляли с ним возле дома в уютном старом скверике, но потом в глубине его какие-то люди в широких мешковатых брюках, в широких же одинаковых кожаных куртках открыли какую-то фирму и им очень не понравилось, что тут же гуляют собаки. Сначала они запугивали, а потом придумали более надежное средство: навесили железные двери на вход в сквер. И теперь мы вынуждены ходить на прогулку через всю торговую толчею, за километр от дома, в загаженный парк. Ходим всегда в одно и то же время, а тут засиделся я за столом, и вышли мы на час позже обычного. Гуляем так тихонько себе. Никого из знакомых собачников не видать. Малыш временами прыгает на меня, покусывает за руку, мол, почему не отпустишь на свободу. Но одного его отпускать опасно – лайка, самая свободолюбивая порода. Я отпускаю его только со знакомыми собаками. В основном с Мартой, немецкой овчарочкой, такой же красивой, как Малыш, и по характеру очень на него похожей. Тоже восторженная до невозможности, и умная, но дрессировке поддается плохо: при виде кошки сразу все команды забывает.

Малыш все более настойчиво проявлял недовольство и, увидав молодую женщину с шелтоном, я решил попробовать, авось подружатся и поиграют. Шелтон – это уменьшенная копия колли. Столько люди разных пород повывели! Все они либо, как плюшевые игрушки, или что-то свинячье в них, крокодилье, а собачьего очень мало. Потому мой Малыш, очень миролюбивый в деревне, видимо, никак московских собак за собак не считает – вздыбливается на них, как на невиданных зверей.

Шелтон оказался сучкой, и Малыш, как всегда деликатно дотронувшись лапкой, мол, можно с вами поиграть, получил разрешение в виде игривого прыжка. Отпустил я его с поводка, и наша парочка счастливо понеслась по газону. Хозяйка шелтона сказала: «Очень красивая у вас лайка. Я таких не видала». Я охотно объяснил, что Малыш – зырянская лайка, что таких почти уже не осталось. Раньше они обитали в самых русских областях: Ярославской, Вологодской и Костромской. А теперь большая часть деревень там вымерла, леса повырубили, и зырянские лайки, перевезенные в большие села, перемешались с дворнягами и зачем-то привезенными из городов пуделями, болонками разными...

Мило мы так беседовали, вдруг Малыш мой резко остановился, шерсть на загривке дыбом. Вижу, явно с немирными намерениями, крадучись, приближается к нам большущая афганская борзая. Малыш мой, как все лайки, бесстрашен до безрассудства – смело пошел навстречу. Походили они вокруг друг друга, постояли, замерев перед молниеносным прыжком и... разошлись, видимо, поняв, легкой победы никому не видать. Увидав афганца, женщина позвала его: «Мамай, Мамай». Тут и сам хозяин вынырнул из-за кустов. Чернявый мужчина непонятной национальности, богато одетый, в американской кепке с непомерно длинным козырьком, с вырезом на затылке, во рту дорогая американская же сигарета. Невозмутимый такой, расслабленный – дорогим вином припахивает. Женщину он охотно поцеловал в губы, кивнув на Малыша, сразу спросил: «Какая порода?» Только я хотел снова рассказать про зырянскую лайку, как откуда-то припорхали две суетливые туркменские борзые. Сухие, так что ребра можно пересчитать, да еще на боках у них длинные редкие волосы сосульками. Шеи длинные, морды узкие – змеиные. Неприятные собаки. Как у нас в Сибири говорят, ни кожи, ни рожи.

Один «туркмен» совершенно бесцеремонно подскочил к Малышу, а Малыш, надо сказать, бесцеремонности даже от нашей дочери не выносит  – потому предупреждающе зарычал. Все три борзые словно только этого и ждали: молниеносно прыгнули на Малыша, и большой клубок покатился по земле. Каким-то чудом Малыш выскочил из этой кучи. Борзые мгновенно сменили тактику. Одна будто бы нападала спереди, а другие, перехватывали прыжок Малыша, кусали его за спину.

Я, конечно, тут же подбежал и отогнал борзых. Крайне обиженно рыча, Малыш уперся в мою ногу и явно изготовился защищаться не на жизнь, а на смерть. Хозяин Мамая, снисходительно улыбнулся: «Первая собака у вас?» Я кивнул, неотрывно глядя на борзых, ходящих возле нас по кругу. Он тем же ровным голосом успокоил: «Я пятую собаку держу. Что вы боитесь. Пусть они выяснят отношения раз и навсегда. Это же собаки. Не загрызут они вашего Малыша». Так он это убедительно сказал и так культурно взял меня за локоть, приглашая отойти в сторонку, что мне даже как-то стыдно стало: что же это я в самом-то деле как ненормальный какой, вон люди стоят себе спокойно, смеются когда их собаки дерутся, да и надо же Малышу когда-то и драку пройти, может тогда будет лучше рядом ходить, может не таким безрассудным станет.

И я отошел вместе с чернявым. Малыш тревожно обернулся ко мне, но почему-то остался сидеть на месте. Борзые тут же обступили его. Малыш, как пуля, бросался на одну, но другие нацеленно прыгали на него, теперь уже явно стараясь вцепиться в загривок. Но Малыш с потрясающей реакцией успевал извернуться и встретить нападающего зубами.

Хозяйка шелтона почему-то жалобно и несколько капризно попросила хозяина Мамая и стоявшего неподалеку хозяина туркменов, тоже мужчину американского вида, но еще более расслабленного и раскормленного до того, что лицо у него лоснилось: «Я хочу, чтобы эта собачка была с нами». Оба мужчины недоуменно пожали плечами, мол, кто же против, но собаки... А собаки кидались на уставшего Малыша все расчетливей. Он отважно встречал одну борзую, с разворота упреждал нападение другой и постепенно передвигался к дереву. Видимо, сообразив, что им можно защитить свою спину. Я насилу сдерживался, чтобы не броситься ему на помощь. Но мужчины в один голос знающе останавливали: «Да не бойтесь вы, лайка и овчарке не уступит. Сколько ему? Всего полтора года! Ну, молодец, хорошо держится. Сейчас они его посадят. Пусть выяснят».

И они посадили. Отчаявшись в такой неравной схватке, Малыш измученно оскалился и сел посреди лужайки. Изо рта у него пошла пена. Тут уж сердце мое не выдержало. На бегу виновато кивнув, мол, на первый раз хватит, я бросился на помощь. Малыш, уже ничего не понимая, даже на меня клацнул зубами. Вздрагивая от жалости, я сразу устремился было подальше от них, но они даже возмутились на такое мое поведение: «Да вы что. Так уходить нельзя. Будет ваш Малыш всех собак бояться». Снова я понял, что веду себя глупейшим образом, и поплелся к ним. С вымученной улыбкой выслушал, что Малыш прекрасно показал себя, что бояться таких стычек не надо, что собаки есть собаки – им без драки нельзя. Правда, хозяйка шелтона, как мне показалось, стыдясь за меня, сразу заторопилась уйти. Зато хозяин Мамая великодушно решил проводить нас. Оставшись один, Мамай сразу присмирел, и когда Малыш бросился на него, то отбежал подальше и так и шел за нами в безопасном отдалении.

На прощание я поблагодарил за урок, мол, спасибо, всего за один вечер вы многому нас научили, и признался: «Все-таки очень жестокая эта собачья наука, прямо сердце глядеть не выдерживает». Он невозмутимо ответил: «Ничего, привыкнете со временем». Я почувствовал, что не хочу привыкать к такому, что душа моя противится этому всеми своими силами, но промолчал.

Дома я возбужденно пересказал происшедшее жене с дочерью, мол, очень полезно мы сегодня погуляли. Они почему-то без восторга встретили мой рассказ. По их глазам я увидал, что им просто жалко Малыша стало. Зная, что они всегда его балуют, чем здорово мешают мне воспитывать его как надо, я рассердился, но сдержал себя. Лег в кровать, а сна ни в одном глазу – весь человеческий состав во мне взбудоражился. И Малыш не лег, как всегда, в ногах у меня, а забрался зачем-то под кресло и свернулся калачиком. Звал я его, звал, но так и не дозвался, встал, погладил, объяснил, мол, ты же Малыш, собачка и надо было тебе через это пройти. Он обычно понимает меня с полуслова (в деревне столько мы с ним разговоров переговорили), а тут отворачивается и все. Раньше-то я всегда выручал его в трудную минуту, а не стоял, как чужой, в сторонке. Малыш же однажды отважно бросился на огромную московскую сторожевую, пытавшуюся только понюхать мою ногу. И собака величиной с медведя вынуждена была отступить под его натиском.

Лежу с закрытыми глазами и, словно наяву, вижу, как три борзые целятся вцепиться Малышу в горло, а он сидит затравленно, с пеной у рта. Измучила меня эта картинка. И вдруг я вспомнил, что несколько раз издалека видал эту компанию: трех борзых и шелтона. Они всегда располагались в самом лучшем месте, в центре газона. По-американски уверенные в этом своем праве на лучшее место. Другие собачники как-то их обходили сторонкой. Теперь я понял почему. Сразу мне стало все ясно до боли: да меня ведь обвели вокруг пальца, как мальчишку несмышленого. Господи, какое же это выяснение, когда три борзых нападают на одну лайку. Нет, граждане, это уже не выяснение, это просто-напросто травля. Три борзых даже могучего волка «садят» и замучивают, пока не подъедет охотник с ружьем и не убьет прекрасного зверя, который поодиночке вмиг бы передавил этих борзых, как курят. Господи, да как же это можно, травить собаку?! Что же они, хозяева этих борзых, не понимают, что ли, что это уже травля, когда трое на одного? Хотите выяснить? Пожалуйста, прицепите двух собак, а одна пусть с Малышом выясняет. Тогда я еще согласен. Я-то и чужую собаку не позволю изуродовать, не только Малыша моего. Вот тогда будет честно,  справедливо, даже по собачьим правилам.

Так мне больно, обидно стало. До слез. Я-то к ним с открытой душой, а они потренировали своих борзых на моем пеське. Я даже ударил себя кулаком по лбу: надо же дать так себя провести. Ведь все было очевидно. Что же у меня тогда рассудок помутился что ли? Как же они смогли обмануть меня? Но, с другой стороны, разве можно было плохое о них подумать? Вид такой интеллигентный, тон уверенный, знающий, спокойствие олимпийское. И слова убедительные, мол, не надо суетиться, нервничать, все нормально, все так и должно быть. И я поддался – заколдовали они меня.

Попытался я вспомнить их. Черты лица никак не смог представить. Встреть на улице, и не узнаю, хотя у меня феноменальная память на лица. Как-то один человек дал мне прикурить в клубе в Якутии, и потом через много лет я сразу узнал его. Но у того лицо было характерное, а эти, как многие москвичи нынче, похожи на американцев…

Понял я, что они потом долго смеялись над русским простачком, мол, еще спасибо сказал простофиля доверчивый. Так мне пакостно стало, такую я вину перед Малышом почувствовал, что вскочил с кровати: «Малы€ша, зыряша мой родной (мы Малыша называем еще калачиком, потягушем, песькой, но чаще всего зыряшей), прости ты меня, дурака. Обманули меня злые люди – бросил я тебя на растерзание борзым. Но больше, обещаю тебе, никто меня не обманет». Он печально посмотрел на меня.

Так я и не заснул в ту ночь: все никак не мог вместить в голову, что можно в здравом рассудке, имея человеческое сердце, трех борзых на одну собаку натравить; и все поражался, как легко можно меня обмануть.

Когда Марина проснулась, я рассказал ей о ночных озарениях. Она обрадовано согласилась, мол, я понял все совершенно правильно, это была травля и те люди просто-напросто нехорошие, недобрые и надо от них держаться подальше. Насчет подальше или поближе я пока не знал, но поддержка жены оживила. Однако чувство какой-то пакости, вины не оставило меня. Чтобы успокоиться, я прилег на диван рядом с женой и тут же уснул. И приехал зимой в мое родное забайкальское село. Солнце светит, снег блестит так, что смотреть невозможно. Иду по Ленинской улице, полушубок расстегнул от жары, как в молодости. Тогда мне и в тридцать градусов жарко было. А все земляки встречные удивленно спрашивают: «Как же ты смог приехать-то, мол, билет-то теперь стоит – закачаешься?» А я всем радостно рассказываю, мол, невмоготу стало – два года на родине не был, потому взял, да и приехал. Так мне было радостно, что именно об этом спрашивают и что именно так я могу ответить.

Проснулся счастливый, будто и вправду в родном селе побывал. Малыш, оказывается, под боком у меня пристроился. То-то я полушубок расстегнул.

Пересказал сон Марине. Она безрадостно обронила: «Слава Богу, хоть во сне съездил». Снова вокруг все померкло, даже расхотелось что-нибудь делать. В надежде услышать добрую русскую песню включил радио (телевизор мы уже давно не смотрим – одно циничное вранье, бесстыдство, пошлость; корреспонденты из кожи лезут, чтобы услужить правительству и хоть каплю на американцев походить, а нам дочку жалко, все же хочется ее добрым русским человеком воспитать – потому изредка только радио включаем, концерт по заявкам послушать – только здесь еще звучат русские голоса и песни). Но время было неподходящее, концерт-то всего раз бывает и то не всякий день. Кому на радио русская песня нужна?! Зато очередной деятель уверенным тоном знающего человека вещал о неизбежных трудностях переходного периода от социализма к капитализму и, как водится, обещал потом цивилизованную жизнь. А я, как всегда, слышал истинный смысл его речей: дескать, не переживайте зря, что кто-то с голоду при этом подохнет, как собака, и его закопают, как собаку, без гроба, кто-то кровь свою прольет, кто-то никогда уже на родину съездить не сможет. Мол, все это нормально, все так и должно быть. Когда я слышу этих деятелей, то мне криком кричать хочется: «Люди, вас обманывают!»

Хотел было вырубить радио, но этот голос кого-то мне напомнил. Я напряг память: Господи, да ведь точно таким знающим тоном заколдовали меня те хозяева борзых, травивших моего Малыша. Те – меня обманули, а вот эти, радийно-телевизионные – всю страну заколдовали своей невозмутимой уверенностью в нормальности собачьих законов жизни. И точно так же, как меня похваливали за предательство Малыша, они похваливают всех, кто поддерживает эти собачьи законы, мол, вот это вы цивилизованно, по-демократически живете...

Больше искать утешения было негде, и я встал на колени перед иконой Богородицы «Споручница грешных»: «Господи, просвети наши очи мысленныя, отверзи наши уста поучатися словесем Твоим, разумети заповеди Твоя и во всем творити волю Твою...» Долго я стоял на коленях – очень мне хотелось в этот раз получить ответ от самого Господа, как мне быть дальше, ведь я еще непременно встречусь с ними. Но вокруг и во мне было безмолвно. Однако вечером я неожиданно решил идти с Малышом на прогулку снова на час позже, как вчера. И почему-то уверился: вот это и есть ответ Господень...

Все три борзых, как обычно, резвились в центре газона. Хозяева покуривали тут же. Сердце у меня забилось, как перед дракой в молодости. Но и сейчас я пересилил страх и двинулся мимо по дорожке, надеясь, что все кончится мирно. Да не тут-то было. Увидав нас, борзые, без раздумий, словно почуяв дичь, бросились наперерез. Я предупреждающе закричал на них в надежде, что хозяева вмешаются, но те спокойно наблюдали, что же будет дальше. Раздумывать было некогда. Первую борзую я изо всей силы хлестанул поводком: «Будешь знать, как сзади нападать». Вторую пнул в бок: «Мы вас научим справедливости». Мамай же сам побежал от Малыша. И сразу с газона зло заорали: «Эй ты, скотина, охренел что ли! Мы тебе покажем, как собак пинать». Они бежали на нас теперь уже всей сворой: хозяева и собаки. По угрожающему виду, ругательствам было яснее ясного, что нас с Малышом ожидает. Когда-то я был неплохим боксером. Теперь уже далеко не тот, но, как говорят, на один удар меня еще хватает. Хозяина туркменов я встретил прямым в челюсть. Он, как подрубленный, упал на коленки. Дальше я уже ничего не видел, только чувствовал. Профессиональный удар каратиста в печень. Потом страшную боль в ухе – и потерял сознание.

Очнулся от того, что Малыш лизал мне лицо. Я сел, ощущая каждой косточкой, как меня цивилизованно попинали. У нас в деревне за битье лежачего свои же потом так проучивали, что не дай Бог! Малыш весь был в крови и прихрамывал на правую ногу. Уже нечая видеть его живым, я несказанно обрадовался: «Ну что, зыряша, живем!» Он благодарно лизнул меня в нос...

Мы ковыляли с ним по грязным улицам первопрестольной столицы русского государства, мимо блестящих зеркальных стекол всяких инофирм, оккупировавших пока только первые этажи. Две побитые, измазанные землей и кровью фигуры. Прохожие даже переставали жевать жвачку и оглядывались на нас, как на диковинных зырян. Но на душе было легко-легко, настроение было самое распрекрасное. Такое бывает только после доброго дела, за которое человек начинает себя уважать.

 

1993 г.

← Вернуться к списку