Культура

Ферапонт - Раб Божий

Екатерина Глушик

Рассказ

В гостях у нас дорогой гость. Раб Божий Ферапонт, истинно православный христианин, откликнулся на приглашение «Христа ради навестить нас, грешных, явить такую милость, а коли будет на то воля и охота, то и погостевать подоле» и прибыл к тёте Нюре в Романово.

Письмо под диктовку ещё в начале лета писала сестра. У тёти очень испортилось зрение, поэтому пишем и читаем ей и дяде Грише, совсем безграмотному, мы. Письмо посылалось единоверцам тёти в Кунгуры, где, по слухам, жил сейчас прибывший из Сибири Ферапонт.

Ответ, пришедший довольно быстро, читала вслух я. Старец «кланялся низко за приглашение», сообщал, что «прибудет, Бог даст, в конце лета».

Ответ в конце лета и пришёл, и начались хлопотные приготовления к приёму гостя. Все вместе мыли и убирали дом, чистили образа, разбирали хлам в чулане. Хотя летом половики не стелют, поскольку пол и без того тёплый, а грязи с улицы тащится много, постелили дорожки, которые предварительно постирали на пруду. Дядя Гриша даже был послан починить мостки, на которых мы, стоя по пояс в воде, расстилали половики и, намылив их, шоркали какими-то булыжниками, как щётками. Нам с сестрой было интересно везти тачку с нагруженными на неё постирушками. Очень удивило то, что чистые половики (мокрые) оказались значительно тяжелее, чем грязные (сухие).

Тётя научила нас, как надо «по-христиански» поздороваться. Приветствие было довольно длинным, и мы выучили наизусть, подобно стихам в школе, как нужно здороваться с Ферапонтом.

Одним из первых деревенских удивлений были для нас имена. Уехав из города от Свет, Наташ, Ирин, Вов, Саш, Эдиков, мы приехали к Пелагеям, Манефам, Ульянам, Амвросиям, Диодорам…

Первое время нам было смешно и забавно. Услышав, что завтра к нам за корзинами, которые плёл дядя Гриша, должен приехать Емеля с Красной Горки, мы были уверены, что он явится на печи.

В эту ночь с сестрой долго не спали, шептались, обсуждая предстоящий Емелин визит. Нам было интересно: испугается его наша собака Пальма или нет? Надежный сторож и отважный защитник, она обычно трусливо забиралась в конуру, когда во двор въезжали машина или мотоцикл. Печь-то ведь тоже в этом случае — транспортное средство. Решили, что не испугается, т.к. печь не тарахтит, как мотоцикл и машина.

И каково же было наше разочарование, когда на следующий день в открытые дядей Гришей настежь ворота заехал на телеге обыкновенный мужик, с которым они сидели на чурках во дворе, курили, пока тётя собирала на стол, потом пошли в избу, поели, после чего мужик вышел во двор и стал складывать приготовленные для Емели под навесом корзины разной величины в свою телегу. Я, испугавшись, что Емеля останется без корзин, которые мужик прибирает к рукам, пользуясь тем, что тётя с дядей в избе и не видят, чем он занимается, бдительно побежала сказать, что Емелины корзины, того и гляди, увезут. Вот тогда-то нас и разочаровали, сказав, что этот мужик на телеге, а не на печи, в сапогах, а не в лаптях — Емеля и есть, Емельян.

Ещё большее разочарование нас ожидало, когда соседская Галька сообщила, что на каникулы приехал внук Полинарии Елисей, и позвала нас к нему знакомиться. Ну конечно же, королевич Елисей, кому же ещё быть?

Жутко застеснялись, но согласились вечером к Елисею пойти, любопытство взяло верх. Приготовили нарядные платья, которые мама нам дала с собой на случай «гостей». Вот они, самые что ни на есть гости и предстоят. Конечно, наши платья с оборочками ни в какое сравнение не идут с шитым золотом красным камзолом, узорными сапогами с загнутыми вверх носами, с шлыком на голове королевича Елисея, которого мы хорошо представляли по мультфильмам и картинкам в книжках, но всё-таки…

Было только немного удивительно, что бабушка и дедушка королевича живут в простой избе, нисколько не похожей на дворец. Ведь родители-то королевича — король и королева. Может, в отдалённой деревне Позимь, откуда и приехал к Полинарье и Диодору их внук, этот дворец или терем и стоит. Скорее, так оно и есть.

Каково же было нам, нарядившимся для встречи с королевичем Елисеем, увидеть рыжего конопатого мальчишку, чуть старше нас, босоногого, в одних трусах, да ещё и с соплями под носом?!

К тоже же Елька, как сразу прикрикнула на его королевское величество Полинария, которому, видимо, понравилась моя сестра, тут же в знак внимания и особого расположения обстрелял нас сухим горохом из трубочки, смастерённой из полого стебля какой-то травы.

Удивление следовало за удивлением.

Тётя Нюра, у которой мы спросили, почему у деревенских такие странные имена, удивилась в свою очередь нашему вопросу:

— Какие же оне странные? Самые что ни на есть христианские имена. Из святцев. По святцам ить имена-то даются. Вот, глядите. — Она открыла свою книгу, которую часто читала, поднеся к глазам, очень берегла и прятала в сундук. Стала читать нам имена из неё: Аффоний, Варсонофий, Ерминиония, Мамелхва, Иеремия, Гликерия…

К нашей радости и гордости оказалось, что и наши имена есть в этой загадочной книге, и даже то, что именины наши и дни рождения совпадали, как у всех деревенских, т.е. названы мы были по святцам…

И вот прибыл долгожданный Ферапонт.

Я ужасно важничаю, что первая увидела его и сообщила о приближении.

…Посланная за хлебом, я, подойдя к избе Степана, который раз в неделю привозил на колхозной телеге хлеб и прочие нехитрые продукты на заказ из сельпо, поскольку своего магазина в Романово не было, увидела идущего по дороге незнакомого мужчину, в котором детским своим глазом распознала ожидаемого тётей «божьего человека». По пыльной дороге, с посохом в руке шёл белоснежно седой старик с окладистой бородой, в косоворотке, подпоясанной ремешком, в картузе, сапогах и котомкой за спиной. Я увидела, что Пелагея, мимо дома которой он уже давно прошёл, стоит и кланяется ему вслед.

Забыв о хлебе, я кинулась домой и ворвалась в избу с криком:

— Тётя Нюра, там твой Бог идёт!

Тётя сразу всё поняла и начала суетливо бегать по дому. Сняв на ходу фартук и платок, она быстро вымыла руки и начала давать распоряжения:

— Девки, уберитеся тута ладом. Карты с глаз долой уберите. Поправьте накидки на подушках. Платок-то где мой?

Мы побежали и принесли нарядный платок, давно приготовленный для этого случая.

— Гриша, айда к воротам гостя встречать! Девки, здеся всё уберите, потом тоже выходите. Не забыли, как здороваться нужно с христианином?

Тётя Нюра выбегает к воротам. Дядя Гриша тоже идёт, но чувствует себя, сразу видно, неловко. Мы, быстро управившись в избе, тоже бежим на улицу.

Ферапонт уже на подходе. Дядя Гриша не уверен, что сумеет правильно поприветствовать гостя, тётя советует ему повторять за ней. За себя мы уверены и, подобно тёте, складываем руки на груди крест - накрест и кланяемся приближающемуся гостю. Подойдя, он тоже складывает руки крестом на груди:

— Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Простите, Христа ради.

— Бог простит. Нас прости Христа ради, — отвечаем мы с поклоном.

— Не оставьте, Бога ради, — продолжает, кланяясь, гость.

— Милости просим, — отвечаем ему.

Поприветствовав друг друга, тётя Нюра и Ферапонт троекратно целуются. У тёти на глазах слёзы.

— Не плачь, Нюрушка. Радость в слезах не моют.

— Ой, прости меня, отец Ферапонт, слёзы-то у меня и плохое, и хорошее встречать бегут, возраст уж такой.

— Умнички-то твои (Ферапонт гладит нас по головам) подумают, что я злодей, при одном виде плачешь, — он смеётся.

Мы нисколько не боимся нашего гостя, хотя у него мешок за спиной. И мысли нет, что человек с такими ласковыми голубыми глазами, мягким грудным голосом обидит нас или посадит в мешок.

Тётя ведёт гостя в дом, где ему приготовлена комната, «келья». На постели не только чистое бельё, но и выбитая перина, по которой мы во дворе до устали колотили палками.

Мы тоже хотим идти в дом, но из-за ворот нас кричит Галька. Ей, как и всей деревне, уже известно, что к нам прибыл гость, и она зовёт нас, чтобы расспросить поподробнее о прибывшем. Нам очень хочется послушать разговор тёти с гостем, но нельзя предать детскую дружбу и не выйти к деревенской приятельнице, ожидающей новостей. Выходим и видим, что на завалинке у нас уже и Ульяна с Пашкой, и Клавдия с Галькой. Тянутся и Алёша, и Пелагея, и Полинария…

Мы — в центре внимания и чувствуем себя героями. Нас усадили в середину и внимательно слушают всё, что нам известно.

В Романово хотя и верующий народ, но не старообрядцы. А у тёти ещё более строгая вера: мало того, что беспоповцы, но и мироотреченники. Это вызывает и интерес, и уважение. Приехавшая сюда недавно тётя Нюра много нового поведала своим соседям. Вот и мы рассказываем, что самим известно.

…Этого Ферапонта тётя знает с детства: он вместе с матерью, отцом и сестрой жил у них на хуторе, «спасался». Путь их к бабушкиному-дедушкиному хутору был нелёгким и неблизким.

Жили истинно православные христиане в недоступных местах поселениями или отдельными семьями в скитах (как обнаруженные не так давно Лыковы). И вот уже после революции на поселение в Сибири, где жила семья Ферапонта, наткнулись промысловики. Ничего хорошего от встречи с «миром» мироотреченники не ждали: за промысловиками наверняка прибудут власти, которые потребуют покориться: легализуйся, получай документ с антихристовой печатью или пожалуй в лагеря. Поэтому люди снялись с места и разошлись, кто куда, по единоверцам, которые жили «в миру». Истинные христиане назывались ещё странствующими, поскольку со времён раскола в 1666 они постоянно преследовались властями за свое нежелание признать правильность «изменной реформы» и покориться. Найдя укромное место для жилья (тайга, болота, горы), христиане поселялись и жили своим хозяйством, пока не были обнаруживаемы. Тогда они покидали обжитое место и отправлялись либо обустраивать новое, либо к единоверцам, которые прятали их от властей. Так  и странствовали.

Наши бабушка и дедушка, узнав о вынужденных искать укрытия единоверцах, позвали одну семью к себе. И вот четверо человек прожили на хуторе несколько лет, а никто в деревне, расположенной в двух километрах, не знал, что у хуторских есть кто-то чужой.

Помогали по хозяйству в доме (в поле было нельзя, чтобы не быть замеченными), молились. Молились по несколько часов в день. В первую очередь за Россию, потом за всех своих «спасателей», только потом за себя.

Родители и Ферапонт были грамотными, у них было много старых книг, которые они берегли как главную ценность. Младшую дочь они учили сами по этим книгам, и учила её моя мама, её ровесница, ходившая в школу и обучавшая после, чему научилась сама, хуторскую постоялицу.

Когда хутора были запрещены, бабушка и дедушка перебрались в деревню, а Ферапонтова семья разделилась: мать с дочерью ушли в Сибирь к родственникам, отец с сыном отправились на Алтай, к единоверцам.

После этого тётя Нюра видела Ферапонта раз в Сибири, куда она уезжала работать и навещала село, где «хоронились» мать и сестра, к которым он и приехал повидаться.

А ещё встречалась с ним, когда он прибыл дать крещение моей бабушке, у которой обнаружили рак, и дни её были сочтены. Тётя послала письмо Ферапонту, чтобы он «явил такую милость» и сам окрестил бабушку. Он прибыл, проделав пеший путь, редко на телеге, в сотни километров, чтобы отдать долг женщине, долгое время дававшей с риском для себя приют его семье. К тому времени он уже был очень почитаем среди единоверцев за благость, стойкость, знание обрядов и обычаев, являлся хранителем веры, всеми признанным «наставником». Когда он прибывал в местность, где жили истинные христиане, они собирались послушать его службы, «мудрость» и разъяснения по непонятным и волнующим вопросам.

Поэтому тётя Нюра и расплакалась, увидев его, что с ним были связаны многие и светлые, и грустные воспоминания. Думала, может быть, что встречаются в последний раз.

В подполе прятаться ему в Романово едва придется: и народ верный, не выдадут, и начальство далеко — ни одного официального представителя власти, только доярки да пастухи. И возраст у старца был такой — за 80 лет, что едва ли будут упрятывать за решётку за тунеядство. «Тунеядцы», помимо работы по хозяйству по несколько часов в день молились в своих «кельях»: любое помещение, где они ставили свою дорожную иконку, и становилось «келейкой»…

Слушают нас с большим вниманием. Только Алёша, как всегда, выпивший, хотя и говорит тише, чем обычно, но и тут «шебутит»:

— Чё Еремеевна гостя в избу спрятала? Насидится он ещё в избе да под избой. Вон сколько зрителей на него посмотреть да послушать набежало.

— Чё ты болтаешь, зрителей? Он тебе артист что ли, прости Господи? — стыдит его Ульяна.

— Почему артист? Я бы на артиста в жись не пошёл смотреть. Я сам — артист. Хошь — спою, хошь — станцую, — Алёша встал и норовит сплясать.

Бабы шёпотом хором призывают его не срамиться самому и не срамить деревню «перед таким-то человеком».

— Какой срам в веселии? По их вере только горевать да слёзы лить полагается, что ли? Тогда Еремеевна — от своей веры отступница. Она вон какая баба весёлая! А при госте почему веселье в запрете? Мы ить всю работу сёдня уж переделали, время потехе. Хочу я на гостя глянуть, слово с ним молвить. Будто сами не хотите? Чё тогда набежали сюды? Пусть его к нам выведут.

— Да мало ли чего мы хотим? Дай человеку отдохнуть, поесть. Дорога-то дальняя у него была.

— О, правильно. Не подумал я, бабы, об том. Ваш ум тоже иногда умную мысль выдаёт, не зря в голову посажен. Пусть отдыхает, верно. Много, поди, вёрст палкой своей отстукал.

Пелагея, у которой Ферапонт узнавал, как найти нашу избу, сообщает:

— Из Воткинска на рассвете вышел,  вот только добрался. А годков-то ему — всех нас старше.

— Двадцать километров отбил по жаре! Ну и ну! Точно — божий человек, без божьей помощи тут не обошлось. После такого-то пути не только ногой, языком шевельнуть — и то тягостно, — рассуждает завалинка.

Вдруг ворота открылись, из них выходит тётя Нюра с гостем и дядя Гриша. Все наши слушатели, сидевшие на завалинке и на земле, как по команде вскочили и начали кланяться гостю в пояс. Этот старик, излучавший спокойствие и достоинство, сразу вызывал уважение и даже трепет.

Ферапонт, сложив руки крестом на руки, начал здороваться. Все вслед за ним, сложив руки, слушают и кланяются.

Тетя Нюра, видя Алёшино состояние, из-за спины старца делает ему знаки глазами и руками: мол, блюди себя хоть перед гостем.

Алёша понимающе поморгал, покивал головой, повернулся и почти бегом направился к своему дому. Мы даже подумали, что он обиделся, и пожалели его.

Но вот видим, что он показался в своих воротах и спешит назад. Уже в пиджаке, на котором все его ордена и медали. Их немало. Даже Орден Боевой Славы. Мы знали, что у Алёши есть этот «славный пиджак», но ни разу не видели его. И вот сосед, видимо, понимая, что вид у него нынче не слишком достойный, уваженья вызвать не может, решил «реабилитировать» себя, прикрыть свой «срамной вид» действительно славным пиджаком. Ему далеко не всё равно, что о нём подумает божий человек.

— Девки, бегите-ка за Федорой, она пусть на гостя тоже поглядит. Про Федору-то забыли, сидим, — спохватывается Клавдия. О немой одинокой Федоре все по мере сил заботятся.

Мы бежим к соседке, крестимся перед ней, кланяемся, потом сгибаем руки в локтях, изображая бег на месте, тычем себя в грудь и призывно машем рукой: айда, мол, к нам бегом, к божьему человеку.

Федора энергично кивает, и мы бежим обратно.

— Дак мы грешники получаемся, что с документами живём? В рай нам уж никак не попасть? — тревожно интересуется у гостя Ульяна.

— Тебе, Улька, в рай дорога закрыта, хоть щас поди да и спали все свои бумаги именные. Чё ты свою козу в мой огород загнала? Какой тебе рай после такой диверсии?- категорически отказывает Ульяне от места в раю Алеша.

— Нарочно я, что ли, её к тебе отправила? — смущённо оправдывается она, опасаясь, что гость действительно подумает, что она злыдня какая-нибудь.

— Как не нарочно? Без догляду да без привязи козу оставить, дак это всё одно, что палкой её в соседний огород загнать.

— На привязи она была, да верёвка старая, вот и оборвалася, а она и ускакала. Недосмотр получился, Алёша, не зловредность это.

— Тебе денег на новую верёвку жалко, а мой огород не жалко. Жуй твоя блеялка мою капусту за это? Я для неё, что ли, огород-то садил? В рай ишшо собралася, птичка райская!

Все хотя и смеются, начинают шикать на спорящих: не за тем пришли, чтобы их перебранку слушать.

Приближается спешащая Федора. Она подошла, поклонилась всем в знак приветствия, встала вдруг на колени перед сидящим на почётном месте посередине завалинки Ферапонтом и стала целовать ему руки.

— Ну, ну, ну, милая, что ты, что ты? — он освобождает одну руку и гладит немую по голове. Пытается поднять её с колен, но это ему не удаётся. Тогда он берёт её руки и тоже целует.

Федора вырывает смущенно вырывает их, поднимается и садится на освобождённое для неё место рядом со старцем. Она взволнованно начинает со «говорить», жестикулируя руками. Показывает на свой рот, разводит руками, показывает на небо, взявшись одной рукой за свой затылок, нагибает голову к земле: почему, мол, Бог наказал, голоса ей не дал?

Старец понимает и, повернувшись к Федоре лицом, начинает медленно говорить, чтобы она «услышала», поняла по губам:

— Не наказал, милая, не наказал. За что младенца наказать можно? А испытание ниспослал. Сам Он без вины терпел, не сетовал, смиренно муки принимал. И кого возлюбит, того и своим путем ведёт, стойкость испытывает. Он свой крест нёс, а мы — свои. Не скидывал он, и мы не должны на кого другого свои перекладывать. Чадам возлюбленным свой путь открывает, сподабливает его терниями пройти. Вот и ты, милая, крест свой безмолвием несёшь. Но ведь Бога не хулишь за это, не проклинаешь?

Федора отчаянно мотает головой: нет, нет!

— Ну вот, видишь? А с Богом говорить да Бога слышать и языка не нужно, и уши ни к чему. Бывает, у человека и глаза, и уши, и язык на месте, в работе, а он к Богу да к слову божьему и слеп, и глух, и нем. Вот это — воистину наказанье Господне. Такого человека и творец не услышит, как он к нему на суд явится. Хоть закричись он. А ты, смиренная душа, предстанешь перед Отцом Небесным с крестом своим, он тебя и прижмёт (Ферапонт прижимает Федору к груди, потом отодвигается, чтобы и дальше она его «слышала»), и скажет: «Приди, страдалица возлюбленная! В вере жила и смирении, меня помнила, моим путём ко мне пришла. Поселяйся в царствии моём подле меня и Богородицы». И ты услышишь его, и он услышит тебя. Не горюй, милая, радуйся.

Федора, лет пятидесяти женщина, как ребёнок, прижавшись к старцу, плачет. Слёзы и у баб на глазах. Мы, дети, «за компанию» тоже начинаем шмыгать носами.

Все молчат. Никто не решается заговорить после таких слов. Сам Ферапонт, глядя на Алёшу, прерывает молчание:

— Война-то как нам далась, сколько страданий принесла! А выстояли. Не отвернулся от Руси Господь, хотя и мы от него отвернулись, в грех безбожия впали. Вот человек, — он показал на Алёшу, — великие страдания, надо думать, принял.

— Да, — поддерживает тот разговор, — настрадался. Однех вшей сколько на себе потаскал за четыре-то года! Ни один крест столько не весит.

— Ну уж, Алёша, вошь — наказание, скажешь тоже, — смущается за кажущуюся ей глупость соседа Пелагея.

— А кто она, как не наказание, вошь-то? Таскала ты их на себе, нет, что в наказании им отказываешь? Для чего их ещё Господь создал? На что оне ещё годятся? Клоп, да вошь, да блоха — сущее наказание Господне! Оне ведь ни к чему другому не потребительны. Взять, к примеру, комара. Тоже нам не в радость да в утеху, тоже одно беспокойство да зуд. А лягушкам да птичкам — питание. Оне ведь сами не сеют и не пашут, а кушать и им надобно.  Господь о них и попёкся, комариков на свет божий запустил — питайтеся. А вошь да клоп где пригодимы? Кто их ест али на них любуется, как на бабочек, к примеру? Вошь да клопа и в большой голод жрать не станешь, да и не поживиться от них, никакого на них нароста. Так что вшивый крест я на себе потаскал, ни на кого не перекладывал. У всех свои такие кресты не только на спине, на всём теле были. Да и как вошь на кого другого сгрузишь? Сама не пойдёт, приказа ей не отдашь, а коли поймал, так не пересаживай на товарища, а щёлкни её. Да всех их в урожайное-то время не перещёлкаешь. Так что вша — голимое наказание, как наказание на землю и послана, паразитка.

У всех вызывают улыбку рассуждения Алёши. Он в свою очередь интересуется у старца, где тот был в войну.

Оказывается, война застала Ферапонта с отцом на Алтае, где они жили у лесника-единоверца. Решили пойти в колхоз под видом беженцев с оккупированных территорий. Документов у таких людей часто не было, возраст у обоих был уже непризывной, поэтому подозрений, не отлынивают ли от армии, и вопросов было немного, а лишним рабочим рукам очень радовались.

Отец и сын, мастера на все руки, и шившие, и тачавшие сапоги, и плётшие корзины, и столярничавшие в своих укрытиях были нарасхват на все работы. Получили назначение бригадирами. Председательница колхоза собиралась подать документы на представление их к наградам, но они, боясь быть разоблачёнными, разубедили начальницу это делать.

Когда война окончилась, они «отбыли», якобы на родину в Смоленскую область, а сами вновь вернулись в лесную сторожку к овдовевшей лесничихе и её осиротевшим детям.

— Ну и молились, конечно, в любую свободную минутку, чтобы Господь не оставил Россию, смилостивился, в силу ввёл напасть одолеть, — заканчивает свой рассказ Ферапонт.

— Вот такие богоугодные люди победу и вымолили. Это вас Господь услышал, вашими молитвами живы, — серьёзно заключает Полинарья.

— Мама на всех нас оберёг вымолила, — поддерживает эту мысль тётя Нюра. — Ведь вот Платон у нас всю войну летчиком провоевал, а живёхонек. Я на заводе так гнулась — вся изнадорвалась, а тоже живая. Младшие куска лишнего не видели, голодчиком содержались, а не заболели даже. Мама для всех милости выпросила. Она, царствие ей небесное, Богу и молитвой, и нравом угождала, богоугодница. Через неё и мы от большой беды отгородилися.

— Еремеевна, дак непонятно, почему вы с отцом Ферапонтом одной веры, а ты с паспортом живёшь в миру, во всём с нами ровня? — удивляется Ульяна.

— Придёт время, сподобит Господь, и я приму крещение, без документов жить буду, от мира отрекусь. Вот девки подрастут, возьмут меня на содержание, тогда смогу от пенсии отказаться. Как без паспорта и росписи пенсию получишь? Везде подпись ставь. А тогда буду рабой божьей,  и весь сказ. На слово верьте, что такая и есть, а документа нету. Да и не нужон он мне тогда будет. Ни в каком учреждении у меня надобности не станет. А Богу все и без паспорта известные.

— Документы-то свои куда денешь?

— Да сожгу. С антихристовой печатью вместе. Куда их девать, если без надобности? Девки, - обращается она к нам,-будете меня кормить, как крещение приму да пенсии лишуся?

Мы, перекрикивая друг друга, подтверждаем, что будем.

— Ну вот, есть у кого схорониться да от кого кусок хлеба принять. Можно и окреститься в таком случае, — полушутя, полусерьёзно говорит тётя.

— А меня, девки, возьмете на заботу, если паспорт свой сожгу? — не может не вмешаться Алёша. И вдруг спохватывается. — Да чё это я болтаю, сожгу? Я его ведь и так уже спалил. Печь стал растапливать, поленился лучину строгать, решил газету на растопку сунуть. Да так, не разворачивая, старую газету и ткнул в печь-то. Чирк спичкой — гори! Спохватился уж на другой день, как пенсию принесли. Где паспорт? Нету! А ведь я его в газету для сохранности укутал! Вот и сохранил! Пенсию мне почтальонка и так отдала. Сколько лет уж носит. Я он я и есть. А вот паспорта лишился. Так что я тоже уж два месяца без всякой антихристовой печати, Богу угодный живу. Чё, Еремеевна, единоверцы мы с тобой получаемся? Гриша, я бабе-то твоей боле подхожу, чем ты. Вишь, какое дело?

Опять все смеются, посматривая на Ферапонта: не примет ли он это за богохульство. Но и он веселится вместе со всеми.

— Ну что, люди добрые, спаси Господи и помилуй за разговор. Пообщались, потешили себя беседой, пора и Бога чествовать, — старец встаёт, складывает руки крестом на груди и начинает прощаться с последовавшими его примеру собеседниками.

Видно, что никому не хочется расставаться с этим удивительным человеком, расходятся не спеша.

Нас с сестрой распирает от гордости, что у нас такой завидный гость. Мы бежим в дом, пьём молоко на ночь и ложимся, но не засыпаем, а прикладывает уши к перегородке, за которой комната, ставшая кельей Ферапонта. Слышим, как он начал моленье. Не разбираем слов, только монотонное звучание приятного низкого голоса человека, исходившего всю Россию и связавшего нас невидимыми нитями со всей страной и со всеми людьми, которых повидал он в своих странствиях.

← Вернуться к списку