Наследник - Православный молодежный журнал
православный молодежный журнал
Контакты | Карта сайта

Культура

Славный пиджак


Екатерина Глушик

 

Рассказ

 

Устроившись под навесом на палатях в п?логе, мы с сестрой крадучись играем в карты. У нас в гостях божий человек, при нём заниматься таким срамным делом непозволительно и стыдно. Но мы, греховодницы, лишь на пару дней «отступились от азарта», а потом тайком достали колоду и, спрятавшись где-нибудь, играем. Приходится сдерживать страсти и встречать победу или поражение молча, чтобы не выдать себя. Это удаётся с трудом. Нет-нет да и вскрикиваем, настораживая тётю Нюру: «Вы чё там, в драку пустились, ли чё ли?» Мы успокаиваем её взрывами наигранного смеха и продолжаем играть.

Без карт скучно. Нам нечем заняться: дождя давно не было, поэтому по грибы идти бесполезно, в огороде работы на сегодня нет.  Галька уехала со Степаном в Кук?и, играть не с кем. Две имеющихся в доме книжки, одна из которых без пяти первых страниц, из-за чего не знаем её названия и автора, перечитаны нами по два раза. Взялись даже за чтение брошюры «Как нам реорганизовать рабкрин», проданную безграмотному дяде Грише в нагрузку к дефицитным галошам в сельском магазине в Сол?менниках. Но не одолели и пары страниц, поэтому не знаем, как его реорганизовать. Да и слов «рабкрин» и «реорганизовать», честно говоря, не знаем. А дядя Гриша, название брошюры которому прочитали мы, спрашивает с тех пор у каждого грамотного человека, что такое рабкрин. Но ответа на свой вопрос покуда ни от кого не получил.

Тетя Нюра под навесом прядёт шерсть, напевая одну из своих любимых «Отец сыну не поверил, что на свете есть любовь». У нас всегда слезы наворачиваются, когда тётя доходит до слов: «Взял он саблю, взял он остру и зарезал сам себя. И тогда отец поверил, что на свете есть любовь».

Слышим, что открываются ворота. Из своего убежища видим: это пришёл сосед Алёша. Он в своём славном пиджаке, но опять выпивший:

— Прядёшь? – задаёт он излишний вопрос пряхе.

— Пряду вот, – даёт она такой же излишний ответ.

— А на валенки не оставляешь шерсти-то?

— Старые ещё добрые. На этот год хватит носки. А на следующий, будем живы, и мне, и Грише надо валять. Варежки да носки совсем прохудились, вязки требуют. Лежали носки новёхоньки две пары, дак моль д?чиста сожрала. Забыла я их в чулан на холод вынести, на печных полатях оставила, дак одна труха только и осталась.

— Да-а, чего ей, моли, лучше желать: тепло, сытно. Заберись в носок да и живи там, жри наши труды. И лететь никуда не надо, пропитание добывать. Тоже паразитирующий элемент, как вошь да клоп.

— Верно, верно.

— Гость-то твой где, дома?

— В дому. Молится.

— Долго он еще в молении-то будет?

— А у тебя к нему дело? Чё ты его моленье учитываешь?

— Разговор.

— Дак ты бы, Алёша, к разговору-то хоть не хмельной приходил. Такой гость в деревне, а ты всё от веселья своего отступиться не можешь. Право слово, к воздержанию себя уговори.

— Я, Еремеевна, думаешь, не понимаю этого? Да сама знаешь, что трезвый-то я робок больно. Слова сказать не могу. (Действительно, увидев как-то Алёшу трезвым, не узнали его: во двор вошёл семенящей походкой какой-то мужик с опущенной головой и тихим голосом спросил Григория Ивановича. Мы побежали в дом позвать дядю Гришу «к какому-то незнакомому мужику» и изумились несказанно, когда оказалось, что это — Алёша). А мне с таким человеком поговорить хочется. В разговор вступить я трезвый не посмею. Простесняюсь. Промолчу. Молчать-то я лучше буду, когда он от нас уйдёт. Я не для веселия эти дни пью, а для смелости, чтобы робость свою одолеть.

— А чё хотел спросить-то? О чём разговор твой? Вечером на завалинке и спроси.

— Душу, может, успокоит он мне. Душа-то мечется, сердце рвет. Он своим словом, может, даст ей успокоение. Не для сторонних ушей такие разговоры. Хочу без всех, «я» на «ты»  поговорить.

-С глазу на глаз?

-С глазу на глаз, с сердца на сердце. Может, позже приду?

-Да подожди, давно уж он перед образами стоит. Скоро закончит моленье, подожди.

Вот и Ферапонт выходит на крыльцо, видит Алёшу и начинает здороваться. Тот встал, сложив руки крестом на груди, и безошибочно приветствует старца.

— Что, Ферапонт, отмолился? Тут к тебе Алёша с разговором. А я пойду на стол собирать, — тётя Нюра деликатно оставляет мужчин наедине.

Нас они не видят и не слышат. Нам неудобно подслушивать, но мы боимся выйти из своего укрытия и обнаружить себя: а ну как старец догадается, чем мы тут занимались? Поэтому мы притаились и невольно слушаем.

— Что, подошли валенки-то? — Алёша принёс вчера нашему гостю валенки в подарок и просил принять Христа ради.

— Как раз в пору, словно на меня валяли.

— Да у меня глаз на это дело уж намётанный: я на ногу посмотрю и могу без примерки катать, размер уж знаю. Сколько лет этим делом занимаюсь — глазом мерить научился. Носи на здоровье. И мне почётно, что в моих валенках Христа славить идут.

— Думаю, в твоей обувке ко многим добрым делам люди дорожки протоптали. Сколько пар за жизнь-то свою скатал?

— Без счёту. Кто к доброму делу путь в них держал, кто, может, к недоброму. Я уж тут своим валенкам не хозяин, заворотить их не могу.

— Так оно.

— Хотел я вот что спросить. Душа уж сколько лет не на спокое, сердце рвёт. Внук мой четыре года как в нашем пруду утоп. На дощатой двери, как на лодке, с пацанами каталися. Скользнул он по мокрой доске — и под воду. Тут же вытащили, качать стали. А он глаза открыл да и закрыл, навсегда уж. И воды нисколь не вышло. От испуга, видно, смерть принял. Вот я и думаю всё: за что внук мой утоп? Разве мог мальчонка девятилетний Бога прогневить, чтобы такое наказание получить? Если мы прогневили — я да родители его — нас и топи. А его, пацана конопатого, пошто под воду утащил?

— Да, Алёша, — старец крестится, — тяжело ребёнка терять. Да с любой родной душой прощаться тягостно. Трудно нам без них оставаться, сетуем, что лишились родимых. Но им-то хорошо, может быть. Им-то Царствие Небесное открылось. Детские-то души прямиком в рай летят, ангелочками там возле Господа порхают, помощь ему творят. Он хоть и всесилен, но подмога и ему нужна, чтобы нас, многогрешных живущих, опекать. Вот и призывает Господь к себе в помощники чистые души. А чище детских душ никаких нету. Внук-то твой летает, приветы тебе то с голубком пришлёт, то к спящему явится, погладит дедушку ручкой нетелесной: спи, дедушка родимый. Ты утром пробудишься и не помнишь его явления, а думаешь: как спал-то хорошо, отчего на душе так легко и радостно? Тебе сейчас тяжело. Говоришь вот, лучше бы Бог тебя или родителей прибрал,  не внучка. А внуку-то каково было бы вас лишиться? Сейчас ты страдаешь, а тогда бы он страдал. Желал бы ты ему страданий? Нет. Засомневался ты в Боге, а он во всём справедлив: сейчас мальчик твой в Царствии Небесном на вечном поселении, благодать райскую вкушает, а ты страдаешь. Наоборот-то хотел бы? Отказываешь Богу в справедливости. Грех это. Внук-то пеняет тебе: «Что ты, дедушка родимый, сердце держишь на нашего Отца Небесного? Мне возле него благостно». Ты страдаешь и страданием себя чистишь. Через страдание мы и к Господу идём. Кто в праздности и веселии пребывает, тому о душе попечься некогда. Того сатана быстро хватает да за собой тащит. Путь в его царство через сытость, довольство, праздность проходит. Да конец того пути бездной адской разверзается. Не приведи, Господи, на такой путь попасть. Думай о том, что внук твой возле Господа и Богородицы в помощниках, радуйся, что Господь его к себе призвал, не себя жалей - за него радуйся. И тогда явится тебе внучек, даст знак, что хорошо ему. Неверие наше в уныние повергает, а вера духу воспрять помогает.

Алёша вытирает глаза:

— Дак в войну-то вон сколько погибло невинных, чистых душ. Помощников много Ему прибыло. Дак ещё не хватает, что ли?

— А на антихристовой стороне, думаешь, малая сила? Ведь мы в войну с самим сатаной сражались. Всему миру щитом стали! В христианской душе так заведено: сам удар принимай, мимо себя не пропускай, ни на кого не сваливай. Хорошие слова по радио слышал: «Мы ни единого удара не отклонили от себя». Гитлер, смотри-ка, как нож через масло, через другие-то страны прошёл. Нисколько его иные не сдерживали. А мы стеной встали: «Россию, престол Царицы Небесной, не дадим одолеть, зло по миру рассеивать». На себе остановили, на других не дали идти. Силу дал нам Господь и врага одолеть, и после войны восстановиться. Даст и ум Бога вспомнить, богохульство одолеть, покаяться. Не горюй, не впускай уныние в душу, грех это. А грех твой внуку твоему болью отзывается. Живые живут, встречи с ушедшими ждут. Моли Господа, чтобы допустил тебя возле внука поселиться, придёт час. — Ферапонт встаёт. — Пойду за огородом лес проведаю. Лес тут хороший. Люблю по нему пройтись.

— Иди, отдых голове дай. Скоро опять набежим на завалинку тебя слушать. Спаси, Господи, за твои слова.

Старец уходит, а Алёша сидит, не двигаясь, на чурке. Мы не смеем шелохнуться, чувствуя, что стали свидетелями откровения, очень личного. Понимаем, что и сейчас нам никак нельзя обнаружить себя.

С пасеки идёт дядя Гриша:

— Чё, Алёша, один сидишь? Анна-то где?

— Да в дому она, вечерять готовит. А я вот двор твой сторожу. Двор без присмотра оставили. Собаку ещё у вас утащит кто-ко. На карауле оставленный.

— Айда в избу.

— Здеся посижу.

— Ну, как знаешь, — дядя Гриша уходит в дом.

В ворота кто-то стучит, это не деревенский. Все местные знают, как открывается запор. Слышим крик с улицы:

— Григорий Иванович! В клуб айдате! Собрание. Через полчаса начинаем. Алексей Петрович не у вас? Дома его нету.

Алёша отвечает со своей чурки, спокойно куря самокрутку:

— Нету меня здеся. Пропал Алексей Петрович.

— Дак ты тут? На собрание айда.

— Чё ты мне в собранном-то виде нового расскажешь?

— Планы колхозные обсудить нужно сообща, — по-прежнему из-за ворот разговаривает бригадир.

— Я от ваших планов пенсией отгородился. У меня свои планы. По своему плану живу. Сёдня не планирую ни в какой клуб идти. Планирую на чурке сидеть, самокрутку курить. Вот и весь план.

Бригадир уже открыл засов и вошёл во дворе:

— Айда, Алексей Петрович, не бастуй. Послушаешь нас, сам чё подскажешь. Надо собраться, чтобы потом не говорили, что вас в курс дела не вводили, не советовались с вами. Без обид чтобы.

— Вам хоть чё подсказывай, вы наши подсказки как сказки послушаете, а по-своему всё делаете. Я вот тебе давеча советовал зерно пенсионерам выдать. Послушал ты, нет, моего совета? Ещё этот совет не выполнил, уж другого просишь. А ты по плану их выполняй, вот и будет дело.

— Выдадим вам зерна. Уговорил председателя. На следущей неделе со Степаном пришлём. Так что приходи, не бастуй.

На крыльцо выходит дядя Гриша:

— Здорово, Тимофей.

— Здравствуй, Григорий Иванович. В клуб пойдём. Собрание общее. Не соберёшь вас, пенсионеров. Хуже детей или работающих поддаётесь.

— Дак детям слушаться по положению полагается, взрослым не перечить. А работающие-то помоложе нас, быстрее по хозяйству оборачиваются, вот и сбор у них быстрый. Щас приду.

— Хозяйку тоже веди.

— У хозяйки дел много. Я девок для счёта приведу, народ вам создать. У меня две девки за одну хозяйку сойдут. Иди, прибудем. И Алёшу приведём.

— Я если схочу, и сам прибуду. А не схочу — никакой конвой меня не приведёт. Я — не Полинарьин баран, я верёвке не поддамся.

— Да мы тебя не на верёвке, на компании поведём. Составь нам с девками компанию.

— Компанию поддержу. Я к компаниям уважение имею, а к собраниям — нет. Но за компанию и на собрание схожу.

Бригадир уходит. Алёша встаёт и тоже собирается уйти.

— Куда ты? Щас вместе пойдём, девок кликну, погоди, — останавливает его дядя Гриша.

— Пойду домой, переоденусь.

— Зачем тебе переодеваться? Ты вон какой красивый! По всей форме одет, как на парад.

— Вот именно, шибко красивый. Не хочу свою красоту правлению казать. Оно не глянется мне, рожей не вышло. Не маршалы, чтобы перед ними парадом ходить.

Алёша уходит, дядя Гриша идёт в избу, мы выбираемся из своего укрытия и тоже бежим в дом.

— Девки, идите с Гришей в клуб заместо меня, посидите тама для числа. Да выпейте молока, а то неизвестно, сколь вас там продержат.

Мы пьём молоко и бежим в клуб занимать по просьбе дяди Гриши задние места. («Не на кого там с первых мест любоваться»).

В избе, которая зовётся клубом, уже сидит пара человек. Раньше, когда деревня была большой, со множеством молодёжи, это был действительно клуб. Сейчас дом стоит закрытым на замок, ключ от которого хранится в соседней избе у Трифона. Открывают избу по редким случаям во время выборов или таких вот собраний.

Постепенно народ подтягивается, на сцену выходят и садятся за стол председатель, бригадир и счетовод. Алёша пришёл переодетым: на нём нет его пиджака с наградами.

— Ну что, товарищи, благодарю за явку, — начинает собрание бригадир. — Смотрю, все в сборе. Алексей Петрович, что же вы постеснялись с наградами прийти? Пришли бы, мы бы на вас полюбовались.

— А мне наград стесняться нечего. Оне — не лишаи, чтобы их стыдиться. И любоваться на меня нечего. Я- не баба. На бабу свою любуйся, ее наряжай. Я награды не для твоего любования получал. Свои заслужи, на них  и любуйся. Зеркало купи большое. Чтобы во всей красе все было видать. Не кажному я еще на просмотр дамся со своими-то наградами.

— Чё, Алексей Петрович, всё время ерепенишься? Осерчал за что-то на меня, видно. Что ни скажу — всё поперёк норовишь, – досадует бригадир.

— А ты чё мне вдоль сделал? Я только говорю поперёк, а ты со своим правлением всё поперёк делаешь.

— Вот мы и хотим поговорить с вами о планах и перспективах колхоза. Выслушать ваше мнение о нашей работе. Слово предоставляется председателю колхоза…

…Закончив речь, председатель спрашивает:

— Есть у кого-нибудь какие-то сообщения, предложения? Прошу высказываться.

Встаёт отец Шурки, дядя Роман:

— У меня есть сообщение и предложение: сообщаю, что ухожу на отдых и предлагаю на меня больше никакие лихачества не сваливать.

— Да ты уж на пенсии давно, Роман Аркадьевич, — удивляется бригадир.

— По коневодству — да. А по плутовскому делу с сегодняшнего дня ухожу. Так что, если пропадёт что, прошу на меня не валить, я официально при всех объявляю, что отстраняюсь от ночных трудов.

Все хохочут. Роман-хохол, как звали его деревенские, прибыл в деревню, женившись на местной, и был охоч до плохо лежащего колхозного добра. По дворам, конечно, не промышлял, свои избы деревенские вообще не запирали, даже на ночь. Но вот у колхоза Роман любил чем-нибудь да поживиться: то мешок овса с фермы уволокёт, то вилы приберёт… Не пойман — не вор. Ловить его никто и не ловил. Все мелкие пропажи приписывали Роману. И вот такое заявление…

— Ну что ж, Роман Аркадьевич, хорошо, что вы осознали и решили исправиться, — не ожидавший такой исповеди бригадир смущён, но официален.

— Да не решил я исправиться. А осознал, что силы уже нету ночь не спать, глаза плохо видят в темноте чё-то выглядывать.

Снова смех.

— Исправиться и сознаться никогда не поздно. Смеяться над этим нечего. Честно признали перед товарищами свою вину за прошлые неблаговидные поступки, и это уже хорошо. Облегчили себе душу, – старается своей серьёзностью повлиять на веселящихся деревенских бригадир.

— Я вот признал, другим, кому совесть спать мешает, тоже советую облегчить душу-то, отдых себе дать по моему примеру.

— А что, ты знаешь за кем-то ещё такие грехи?

— Да и ты, Тимофей, знаешь, за кем такие грехи имеются.

— Не пойму тебя. Кого имеешь в виду?

— Да тебя, к примеру, и имею в виду. Весь в виду ты тута.

— Чё это ты такое говоришь? Где, когда я лихачил? – бригадир, хотя и возмущается, но не очень уверенно.

— А зеркало здесь в клубе стояло, трюмо большое. Где оно? У твоей тёщи в Кукуях. Я зашёл к ней, а в горнице — наше зеркало собственной персоной.

— Да у неё просто такое же, похожее куплено.

— Такое же? Да я на нём метку самоличным локтем оставил, как меня Трифон пьяный головой боднул. Я и пал на зеркало, оно и треснуло. Помнишь, Тришка?

— Помню, — под общий хохот отвечает тот.

Председатель укоризненно смотрит на покрасневшего бригадира.

— А ты тоже, Иван Петрович, таким-то ястребом и на него посмотри, и на себя не забудь глянуть. Тоже есть, за что душа облегчения требует, — продолжает Роман.

— Ну уж, обо мне ты ничего такого сказать не можешь, — уверенно заявляет председатель.

— Такого не могу, а другое могу. Помнишь, платок с кистями на Антонине был, как она на самодеятельности песни пела? Для самодеятельности был с костюмами вместе на колхозные деньги куплен. На чьих плечах он теперь покоится? Твою свояченицу в Воткинске украшает да греет. Такая вот у тебя самодеятельность. Тоже артист.

— Что ты? Она сама купила.

— Тоже сама купила? Я её в Воткинске на базаре такую-то нарядную встретил, говорю, мол, какой платок красивый у тебя. Она мне и доложи: «Да, свояк на именины подарил, уважил».

Под общий смех краснеет уже председатель.

— Счетовод вон сидит, молчит. Не возмущается. Сколько он в своих бумагах приписал-списал — я не ведаю, зря говорить не стану. А тесть его, а они ведь одним домом живут, капусту с колхозного поля на рынке в городе продавал. Я подошёл и спрашиваю: «Что, Кузьмич, капустки излишек продаёшь?» «Да, — говорит, — уродилась хорошая. И себе хватит, и на продажу вот лишнюю привёз». А в мотоцикле полна коляска урожая. У самого ни вилка на огороде не посажено было, а излишек народился. Да ещё как удачно: «Слава», как и на колхозном поле сорт. Вот и заявляю: сообщаю об отдыхе и предлагаю на меня больше никакие лихачества не сваливать.

С серьёзного собрания, окончившегося таким конфузом, расходятся хохочущими. Идут все вместе и начинают петь:

Председатель дорогой,

Сам подумай головой:

На кой шут мне твой колхоз,

Там лишь вилы да навоз.

Бригадир-милёночек

Такой, как и телёночек:

То стоит, ласкается,

То подбежит, бодается.

— Алёша, айда-ка, гармонь свою на гулянье выводи, а мы к ней за компанию пристроимся, — предлагает Клавдия. — Гриша, выкатывай чурки к воротам. После вечеря весёлую завалинку устроим. Старца тоже повеселим. У него, поди, и свои песни есть. Сами споём, его послушаем.

Поужинав,  выходим на завалинку, на которой уже сидят Алёша, вновь в своём пиджаке с наградами, с гармонью и Трифон. Два деревенских гармониста. Трифону, видимо, не терпелось опять посмотреть на «свою бывшую», вот он и явился пораньше. Алёша подбирает какую-то мелодию, и понятно, что он уже кое-чему выучился на своей гармони. Трифон даёт ему советы, обучает.

…В этот вечер просидели за песнями и плясками снова до звёзд.

Ферапонт спел прекрасным голосом никогда не слышанные нами лирические песни и даже показал шаг своей поселянской плясовой, с притопом.

И опять неохотно расходились от простых песен, простых плясок, простых разговоров…

 

← Вернуться к списку

115172, Москва, Крестьянская площадь, 10.
Новоспасский монастырь, редакция журнала «Наследник».

«Наследник» в ЖЖ
Яндекс.Метрика

Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru

Телефон редакции: (495) 676-69-21
Эл. почта редакции: naslednick@naslednick.ru