Культура

Мартьянова норма

Екатерина Глушик

 

Рассказ

 

Тётя Нюра сидит в горнице с Мартьяном, стариком-бобылём, живущим на заброшенной лесной пасеке. Изредка он выбирается в Романово, которое для него — «мир».

— Давно в миру не был, Еремеевна, решил вот проведать вас, как живёте, какие новости творите, — начинает он разговор, придя к нам.

Все другие населённые пункты, в основном окрестные деревни и сёла, в которых он бывает совсем редко, для него — «з?мир».

— С з?миру мужик давеча ночевал у меня, охотник, — сообщает он дяде Грише.

— Откуда с з?миру-то? — интересуется тот.

— Да не пытал я, мне всё одно — с з?миру и с з?миру. «Пусти, дед, переночевать». Ночуй. Только у меня ни свету, ни радива. Чё до деревни не идёшь? «Ноги стёр». Какой ты охотник, если на ногах ходить не умеешь? Ружьё на плечо вскинул — и сразу «охотник», — с иронией комментирует Мартьян.

Придя в деревню, он заходит в первую очередь к нам, и этим зачастую ограничивается. Тётя Нюра всегда находит время уважить гостя: посидеть с ним за столом, снабдить гостинцами – творогом, сметаной, стряпнёй. Бобыль не злоупотребляет гостеприимством: не приходит в зап?рку (в утреннюю или вечернюю дойку, к хлопотам у печи) или во время полуденного сна (встающие в 5 утра тётя и дядя в полдень по возможности ложатся на пару часов отдохнуть). Сам он тоже всегда приносит гостинцы: лесные орехи, лечебные травы, в которых большой знаток, рыбёшку, вылавливаемую в лесном озерце. На рыбу он ставит «морды» — показавшиеся нам смешными сооружения типа плетёных корзин.

Мартьяна в деревне считают чуть ли не дурачком, добродушно над ним посмеиваются и даже безобидно разыгрывают. Но он отнюдь не дурачок, что сразу поняла переехавшая не так давно в Романово наша тётя, за что он к ней по-своему и привязался.

— Что, Мартьян, рыба-то ловится? — интересуется у гостя для поддержания разговора тётя.

— Да гол?вую-то всю уж д?чиста выловил, Еремеевна, безголовая да засол пошла, — без тени улыбки сообщает рыбак.

Дело в том, что Шурка Романов и Елька, решив подшутить над стариком, вытащили его морды и сунули туда пару безголовых селёдок, которых утащили для этой цели из только что открытой банки «Иваси» у Елькиной бабушки Полинарьи, которая, думая, что внук умял две большие рыбины, кричала, что «ведро ему, врагу, в избе ставить не будет, пусть он, враг, обопьётся и бегает всю ночь на улицу до ветру». Шурка и Елька посвятили нас с сёстрами и Гальку в свою тайну и позвали сесть в засаду у озерца, чтобы посмотреть на реакцию Мартьяна, когда тот будет вытаскивать свои морды. Зная, в какое примерно время старик проверяет «рыбьи капканы», мы расположились в прибрежных кустах и, сдерживая смех, наблюдали, как Мартьян поначалу долго с изумлением смотрел на необычный улов, затем понюхал,  положил её в мешок, поставил морды вновь и понёс добычу домой…

— Безголовая да засол, говоришь? — переспрашивает тётя. — И то хорошо, что хоть такая ловится. Тебе опять же работы меньше — не разделывать. Ежели бы в огороде жареная картошка копалась, я бы тоже была согласная: не чистить её да на масло не тратиться, совершенно в тон гостю поддерживает разговор  тетя Нюра.

— Так оно, Еремевна. Мне повезло, и тебе, глядишь, повезёт, и жареную выроешь, — с серьёзным видом обнадёживает гость. — Девки-то твои где прячутся? Орешков им вот принёс.

— Девки! — зовёт нас тётя. — Айдате сюды!

Мы прибегаем из сенок, где сидели под пологом, слушая разговор, и складывали самодельную мозаику из разрезанных нами картинок. Нас наделяют пригоршней лесных орехов каждую, мы благодарим и бежим во двор колоть их.

Увидев нас, собака Пальма, мирно дремавшая  в тени возле будки, вскакивает и, топчась  нетерпеливо на месте, скулит, виляя хвостом- просится играть. Мы, пользуясь тем, что тетя занята гостем, а дядя Гриша ушел в лес искать покосы, спускаем собаку с цепи, и она начинает радостно носиться по огромному двору, пугая кур, которые с паническим кудахтаньем мечутся, думая, что являются объектом охоты Пальмы, которой вовсе нет до них дела — она попросту радуется свободе и, ошалев от неё, молнией перемещается из конца в конец двора. С улицы, услышав куриные вопли о помощи, явился важный петух, но, увидев мечущихся наседок и мчащуюся на него собаку, сам позорно влился в ряды паникующих подруг и забегал, по-бабьи кудахтая, вместе с ними.

Наша Муська и два её великовозрастных сына Мусята сидят на крыше сарая и, спокойно щурясь, наблюдают за переполохом. Пальма подбегает к нам, становится на задние лапы, кладёт передние на грудь сестре и зажмуривает глаза — просит её погладить, что мы и делаем.

У нас очень умная и ласковая с нами дворняга, которую мы, бездомно бегавшую от деревни к деревне, поймали и приручили.

…Как-то дядя Гриша заметил двух бродячих псов, бежавших по дороге.

— Девки, берите хлеба, айда-те быстрей сюда! — позвал он нас с улицы.

 Мы схватили по куску и выбежали.

— Собак надо поймать, приманивайте, — велел он, а сам пошёл открывать настежь ворота.

Голодные собаки, постояв настороженно и поводив носами, подошли к нам за хлебом. Мы сумели заманить их во двор, а потом и на пасеку, где захлопнули дверь, чтобы они не убежали (по огромному двору гоняться за ними было бы бесполезно). Дядя Гриша пошёл надевать телогрейку и рукавицы, чтобы поймать животных, которые, конечно, могли и покусать. Но одна из собак, кобель, несмотря на кажущуюся измождённость, перемахнула через забор в невысоком месте и убежала. А вторая, самка, побегав между ульев, забилась в угол и без сопротивления дала надеть на себя ошейник. Её сбежавший кавалер бегал возле нашего дома пару дней, не заходя в открытые для него ворота, потом исчез. Пальма, как мы назвали собаку, быстро к нам привыкла, обучилась командам, стала распознавать своих и чужих.

Жалея, что она сидит на цепи, мы, привязав её на верёвку, брали с собой на улицу и носились, как угорелые. Дядя Гриша, боясь, что она сбежит, предупреждал, чтобы мы были внимательнее и не выпускали веревку из рук.

Но однажды ошейник Пальмы, сидевшей на цепи, каким-то образом расстегнулся, и она убежала, чем мы все, обнаружив утром пустую конуру, были очень огорчены. Но, ложась спать, услышали за воротами поскуливанье и гавканье — Пальма вернулась! Даже обычно строгий дядя Гриша ласково потрепал её за ухом и дал кусок мяса. С тех пор мы не боялись спускать собаку с привязи, но делали это не часто.

— У ей положение такое — на цепи во дворе сидеть, а не вольничать на улице. Она дом должна сторожить, а не пыль по дороге поднимать, — объяснял нам запрет на частое спускание Пальмы с привязи дядя.

Собака свои обязанности исправно выполняла, по её поведению можно было безошибочно определить, кто приближается к дому или заходит во двор.

На своих, подходящих к избе или входящих в ворота, она не давала голоса, только поскуливала или виляла хвостом. Если кто-то из деревенских заходил во двор, она пару раз умеренно гавкала, если они же шли со стороны огорода, «с задов», она подавала голос решительнее. На чужих, открывающих калитку, громко лаяла, а если незнакомцы шли «с задов», то Пальма лаяла остервенело и рвалась с цепи. Вид у неё при этом был устрашающий.

Своими она признавала дядю Гришу, тётю Нюру, нас и наших родных, приезжающих в гости. Всех остальных — деревенских или чужих — она не подпускала даже гладить себя, хотя очень это любила, и брала от них угощение только после того, как мы говорили ей: «Можно, Пальма». Никакие взятки на неё не действовали, и, приняв от кого-нибудь гостинец, она лаяла на него точно так же, как и до этого.

Нашу маму, приехавшую нас навестить, она сразу приняла за свою и стала к ней ласкаться. «Да мама вами пахнет, — объяснил поведение собаки дядя Гриша, — вот и своя. А вернее — вы мамой пахнете, тоже родня».

Хотя собачью конуру отделял от ворот дом и навес, Пальма безошибочно, вслепую распознавала входящего в ворота на большом расстоянии.

Когда к нам шёл Мартьян, всегда приходивший огородами, Пальма начинала негромко брехать. Услышав её лай, старик издалека вступал с ней в разговор:

— Я иду, Пальма, я, здорово живёшь. Докладывай хозяевам, что гость на подходе, делай свою работу. У тебя за то и крыша над головой, и хлеб-соль перед тобой, чтобы о нас докладывать. — Мартьян заходит, останавливается, обращается к собаке, гавкающей уже для проформы, виляющей при этом хвостом. — Ну что, убедилась, что я пришёл?

Окончательно Пальма замолкает, увидев, что гость попал в наше поле зрения. Она, глядя на нас, тявкнула в последний раз, что обычно и делала, как бы говоря: «Ну, я своё дело сделала, передаю его вашему вниманию», — и залезла в конуру.

— Что, девки, дома ли тётюшка-то ваша? Теперя вы ей обо мне докладывайте, собака свою работу справила. Гришу я в лесу возле избушки своей встретил, тр?вы пошёл покосные искать.

…Впервые наткнувшись на жилище Мартьяна, мы чуть не умерли со страха. Отправившись по грибы вместе с сестрой Ленусей, двоюродной сестрой Надюхой и деревенской подружкой Галькой, мы вышли на лесную поляну, посередине которой стояла старая покосившаяся избушка. Мы замерли, не в состоянии двинуться с места. Любопытство, однако, одолело, и, пошептавшись,  решили тихонько продвигаться к домику. Но, подойдя к нему, услышали скрип двери и хриплый старческий кашель. Тут же развернулись и бросились со всех ног наутёк, будучи уверенными, что заметившая нас Баба-Яга уже открыла дверь, чтобы выскочить и сцапать нас, да скрип и кашель её выдали. Исхлёстанные ветвями елей, исцарапанные кустарниками, мы прибежали домой, растеряв по дороге половину собранных грибов, и стали наперебой рассказывать, что видели в лесу Бабкин-Ёжкин дом, она там сидит, чуть нас не схватила, да мы убежали.

Расспросив, где и как мы обнаружили жилище Бабы-Яги, дядя Гриша сообщил, что обитает там не Баба-Яга, а дед Мартьян, кашель которого нас и напугал.

— Да Галька же с вами была, чё она вам не сказала про то? Она-то хорошо старую пасеку знат. Снасмешничала над вами, боязнь на вас для смеху нагнала, егоза, — добавил он.

Мы до вечера обижались на соседку, но потом вместе, захватив Пальму, побежали к дому Мартьяна и обследовали окрестности, обнаружив огородик, колодец, яму для хозяйственных нужд и землянку-баню. Около дома под деревом скакали белочки, которые, прирученные стариком, ели с наших рук взятый с собой хлеб. Но именно так, как выглядела избушка на старой лесной пасеке, я и представляла себе жилище Бабы-Яги. За исключением курьих ножек, которые легко дорисовывались воображением.

И вот обитатель той избушки вновь пришёл к нам. Мы спешим в дом сообщить тёте Нюре о госте. К Мартьяну бегут коты Мусяты и трутся о его ноги. Он лезет в свою котомку и достаёт рыбёшку, которой иногда угощает наших котов, знающих о его приношениях и потому столь ласковых с ним.

Их мать, Муська — кошка с большим чувством собственного достоинства. Она спокойно продолжает сидеть на крыше сарая и не присоединяется к своим льстивым сыновьям. Муська — редкая кошка, помёты от которой охотно разбирают и в соседние деревни, надеясь, что дети уродятся в мать, великолепную охотницу на крыс и хомяков. Отважная кошка смело бросается на хвостатых тварей. Однажды мы наблюдали её в деле и были очень впечатлены увиденным...

…Сидя под навесом в тени, мы помогали тёте перематывать шерсть. Муська, подогнув под себя передние лапы, уютно расположилась на верстаке и дремала, изредка приоткрывая то один, то другой глаз. Вдруг из-под крыльца выскочила крыса и побежала под поленницу. Мы и опомниться не успели, как кошка, лишь краем глаза заметившая грызуна, из положения «сидя» в два прыжка настигла свою жертву, успев ухватить за хвост, и стала тянуть упирающуюся крысу из-под дров. Когда та была вытащена, то попыталась изогнуться и укусить кошку, но она, вцепившись  когтями, молниеносно перехватила добычу за горло и, стиснув зубы, держала дрыгающуюся крысу, пока она  не затихла и не обмякла. После этого, разжав челюсти, Муська некоторое время не выпускала добычу из своих когтей, не будучи уверенной, видимо, что жертва не притворилась мёртвой и не попытается убежать. Убедившись, что дело сделано, кошка оглянулась и, не увидев своих сыновей, замяргала, подзывая их к себе. Они, обгоняя друг друга, тут же примчались откуда-то и с вожделением уставились на дичь. Но тут мы, до того оцепенело молчавшие, заговорили, чем привлекли внимание кошачьей троицы.

Видя, с каким нездоровым интересом мы на них взираем, они решили, что наше внимание приковано, безусловно, к их добыче, посчитали, что слишком много едоков набирается, перемяргались между собой и, вдвоём взяв зубами тело крысы, затрусили в сарай. Свободный от транспортировки дичи Мусят бежал позади замыкающим, обеспечивая, вероятно, безопасность отхода группы с добычей.

Надо сказать, что уцелевшие грызуны разбежались по соседним домам. Но порой, когда наша крысоловка теряет бдительность, они опять поселяются у нас. Тогда дядя Гриша, заметивший следы непрошеных гостей, запирает Муську в подвале и она, понимая, что её посылают на охоту, добросовестно занимается этим делом.

Однажды, увидев, как Мусяты дружно пожирают положенный в кошачью миску творог, трудолюбивый дядя Гриша возмутился:

— О, молотобойцы! Молотят, только за ушами трешшит! Матери бы хоть оставили. Мать ходит с хомяками -крысами сражается, а они творожок уминают.

Возмущённый дядя тут же запер разбалованных котов в п?дпол, откуда выпустил только через три дня. Воспитательные меры возымели действие таким образом, что Мусяты не подпускали к себе дядю Гришу, убегая при его приближении. Однако стали ходить с матерью на охоту. Бывало, стайкой, один за другим, возглавляемые Муськой, они направляются в огород. А потом видишь колышущуюся картофельную ботву, над которой нет-нет да вспрыгнет один из охотников, гоняясь за полевыми мышами.

Зато единственным человеком, к которому «шла под руку» Муська, был дядя Гриша, ему одному она позволяла себя гладить, выскальзывая из-под ладони любого пытающегося её приласкать. Часто сопровождала она дядю и на покосы. Когда он брал литовку и вскидывал её на плечо, Муська подходила к нему и садилась около, ожидая начала движения. И вот неспешно идёт мужик с кошкой позади. Она не отставала, минуя километры пути, проделываемые дядей в поисках травяной лесной делянки. Пока он косил, она либо сидела, глядя на него, либо ловила мышей. Порой кошка составляла компанию косцу и в его перерывах на обед: когда дядя садился в тенёк и доставал прихваченную с собой еду, Муська появлялась с мышью в зубах, устраивалась рядом и тоже начинала трапезу.

Дядя Гриша со смехом рассказывал, как, получив  кусочек жареной рыбки, Муська тут же поднесла к нему и положила на колено недоеденную мышь.

Неспешно вернувшись домой, косцы заходили в избу, дядя садился на лавку, кошка запрыгивала и располагалась рядом под его рукой, он начинал её гладить и звал:

— Анна! Корми работников.

Тётя Нюра собирала на стол еду, а Муське наливала молоко в её миску, та соскакивала с лавки, начинала лакать, оглядываясь на дядю Гришу.

— Ем я, тоже ем, голодным не остануся, — успокаивал он свою заботливую спутницу.

…Поиграв с собакой и расколов все орехи, мы возвращаемся в дом, где по-прежнему сидит гость. Он ест, и потому в доме молчание. За едой не допускались никакие разговоры. Первое время мы не могли к этому привыкнуть и начинали болтать за столом, получая ложкой по лбу.

— Не дырявь рот, кусок выпрыгнет.

Воспитание ложкой по лбу оказалось более действенным, чем агитации в детском саду и дома под лозунгом: «Когда я ем — я глух и нем». Сейчас на городских гостей, беседующих во время еды, я поглядываю с удивлением и жалостью в ожидании удара ложкой по их лбам, но тётя Нюра и дядя Гриша почему-то не воспитывают их таким действенным способом.

Мартьян сидит за столом в своей неизменной плащ-палатке, которую никогда почему-то не снимает. Даже в самую жаркую погоду ходит в этом одеянии, в резиновых сапогах и фуражке. Заходя в дом, он снимает головной убор и обувь, но плащ почему-то всегда на нём. Деревенские и в этом видят странность бобыля. А тётя Нюра попросту однажды спросила его:

— Чего ты, Мартьян, зипун свой не снимаешь ни зимой, ни летом? Мёрзлость одолевает, ли чё ли?

— Я, Еремеевна, без этой одёжи тоскую, как пару раз без неё оказался, свыкся с ею. Меня раненого на такой вот товарищ выволок. Не будь её — нипочём бы он меня и с места не сдвинул, здоровый я был. Благодаря зипуну и жив. Повсюду мне спас от него. Я ить не знаю, быват, где меня ночь застанет: то у озера, то вовсе в лесу. А он и от дождя спасёт, и от ветра. И лягу на него, и лягу под него. У озера рыба идёт — неохота идти от неё — заночуешь, не идёт — неохота идти без неё — заночуешь…

Придя в «мир», Мартьян, кроме нас, старается навестить соседа Алёшу, или тот приходит к нам, чтобы поговорить с лесным отшельником. Этих двоих объединяют военные воспоминания. Они не просто единственные оставшиеся в живых и дожившие до старости деревенские фронтовики, но и почти однополчане. Выяснилось, что они воевали практически бок о бок, о чём узнали, лишь вернувшись с войны. Оба безграмотные, в написании писем они пользовались посторонней помощью, поэтому послания и были лаконичными, без подробностей и деталей. Давно выяснившие почти все тонкости совместного боевого прошлого, Мартьян и Алексей ведут разговор и, доходя до неоднократно обговоренных обстоятельств, по-своему эмоционально, как на какую-то новость, реагируют на них.

— Прибыл, значит, командующий перед наступлением, построил нас, речь говорит, а тут — налёт. Все кто куда, как зайцы, по укрытиям, а он неспешно так, браво в командирский блиндаж отправился. Ну и к нему приставленные тоже вида не теряли. Орлы!

— Дак перед тем наступлением он и у нас с речью был, уже после вас. А уж дошло, как под обстрелом не нагнулся даже. Герой! Что скажешь? Орлом ходил, орлом и воевал.

— Кухня у нас раз отстала, и мы то на сухом пайке, то голодом. Потом соседского полка кухню отбили, наелися. А бойцы объеденные чуть с нами в бой не вступили заместо фрицев, — смеётся Мартьян.

— Мать честная! — восклицает, хлопая ладонью по колену, Алексей, удивляющийся этому обстоятельству даже на нашей памяти далеко не в первый раз. — Да это вы, вражины эдакие, у нас поживились? Время обеда — нет и нет кухни! Где? Только что видели. Куда наш Ерофей со своим хозяйством девался? Послали разведку. Запах и без разведки учуешь, вся разведка — чистый нос. Отыскали Ерофея, а он чужих кормит. «Ты что, лапша куриная, диверсию против наших брюх устраиваешь? Самого тебя сейчас в котёл спустим и с кашей сварим!» «Что вы на меня воюете? — обороняется повар. — Я одним черпаком вооружённый, так вы разгеройничались все. Чужие прибить грозятся — корми, свои прибить грозятся — корми. Со всех сторон война!» Выяснилось, что командир наш распорядился подпитать голодавших несколько дней соседей. А это мы тебя, Мартьян, кормили! Вот оно что! Объел меня, земляк. Не знал я, а то бы не стал с Ерофеем ругаться. Ты подумай, Еремеевна! Я повара матюкал, а он Мартьяна нашего от голода спасал. Вот какие обороты в жизни бывают!

…Как-то мы играли с сестрами в «города», и когда возникла заминка в названии города на буку «К», беседовавший с тётей Мартьян спокойно подсказал:

— Краков.

Мы засмеялись незнакомому названию и сказали, что нет такого города.

— Да того и гляди, что  не было бы, да есть, уцелел, в польской земле обитает, — ответил бобыль.

— Нету, — заспорила Галька, которая чуть не выиграла, если бы не эта подсказка мне. — «Кряков!» Там, что ли, все крякают? Что ли это в болоте? «Кваков»! — продолжала она упорствовать и с издёвкой фантазировать.

— А вы откуда знаете, дядя Мартьян, что такой город в Польше есть? — спрашиваю я, не желая нечестности в игре. — Вы, что ли, там были?

— Бывал, довелось, — спокойно отвечает старик.

— Когда вы туда ездили? — удивляемся мы все, зная, что для Мартьяна и деревни, лежащие чуть дальше нашей — «з?мир», куда он выбирается крайне редко.

— Давно. Да не ездил, а где пешком, где ползком добирался. Обратно вот довезли, да с шиком! У машины, посмотришь, передний ход скорый, а задний — тихий. А у нас наоборот было: вперёд медленным ходом двигались, а назад быстро домчались, — поясняет сквозь улыбку старик.

…Алёша и Мартьян, имеющие множество наград, никогда не рассказывают о своих подвигах, а хвастают только тем, что прошли войну почти целёхонькими.

— За всю войну — четыре касательных и боле ничего! В госпитале даже ни дня не лежал. В медсанчасти отметился — и бывайте здоровы. Во как! — гордо заявляет Алёша.

— Да, редкий случай, — соглашается Мартьян.

— Редкий! Небывалый, можно сказать. Всю войну в пехоте, и только четыре касательных. Одних атак сколько отбегал, а пули мимо да мимо. Так, четыре дуры прислонились — и дале полетели, — призывает оценить по достоинству свою удачливость сосед.

— Небывалый, это да. А я в первую зиму пальцы войне этой бросил, она и отступилась. Откупился четырьмя пальцами: два с руки, два с ноги — на, жри, прорва окаянная, а меня боле не трогай. Ну и не тронула. Пальцы что? Они мне без надобности. Довоевал без них, — тоже не без гордости сообщает о своём везении Мартьян.

— Сытные у тебя пальцы оказались, коли имя наелася, — предполагает улыбающийся Алёша…

…Мартьян доедает, выдерживает хлебом жидкие остатки еды в алюминиевой тарелке, облизывает ложку, кладёт на стол, крестится:

— Спаси, Господи, и помилуй за угощение.

— Бога благодари, — даёт свой традиционный ответ на благодарность тётя Нюра. — Деньги-то чё второй месяц не забираешь?

— Да без надобности они мне сейчас в лесу. Кого там деньгами-то манить? У белок орехи покупать, что ли? Пусть у тебя копятся. К зиме крупы, муки да сахару надо подкупить. Всё равно отсюда поволоку, на поляне моей нету магазину. Пусть лежат до дела у тебя, — решает бобыль.

Пенсию Мартьянову почтальонша, отказавшаяся доставлять деньги в лесную глушь, оставляет у тёти Нюры, а старик приходит и забирает, если есть в этом необходимость. Пенсия маленькая, поэтому Мартьян заготавливает подспорье из орехов, травы, грибов, ягод себе на зиму, а также снабжает деревенских, которые, в свою, очередь дают ему молоко, яйца, мёд… Дядя Гриша, увидев как-то, что глубокой осенью старик пришёл в резиновых сапогах, понимая, что тот износил валенки, в очередной раз дал Алёше шерсти на валенки для него, тот бесплатно свалял их, тётя Нюра в следующий визит отшельника вручила ему, попросив «принять Христа ради». Тот, как всегда, в знак благодарности принёс по зайцу тёте и пимокату.

— Может, бражки? — предлагает гостю тётя Нюра.

— Нет, голову от неё кружит. Видно, в войну норму свою вычерпал, вот и не принимает тело. Кружение начинается в голове, до тошноты закруживает.

— Да Алёша тоже, надо думать, не пропускал фронтовые чарки-то, а норму до сей поры никак вычерпать не может, — удивляется тётя.

— У каждого своя норма, Еремеевна. Алёша свою до дна ещё не вычерпал, видать. У каждого на всё своя норма: и на питьё, и на еду, и на ум, и на жизнь… Вон, смотришь, и не старый ещё человек, а ум у него кончился, без ума доживает, а жизнь ещё не вычерпана. Живёт, а без ума уж. А у другого ума ещё ого-го, да жизни конец пришёл, исчерпана жизнь-то. Такая у него норма. В з?миру в Кук?ях старуха жила, а есть не могла, не принимало тело. Норму свою уж выела. У всех на всё своя норма. Каждому по нему и отмерено. И жить надо, норму свою зная и во всём её блюдя, — рассуждает старик, которого почему-то считают чудаковатым.

— Так оно, так оно, — соглашается тётя.

— Ну, пойду я, в гостевании тоже норму соблюдай. Спаси, Господи, и помилуй за всё, — Мартьян встаёт, крестится на икону в углу и выходит.

Мы вместе с тётей провожаем его на крыльцо и смотрим вслед удаляющемуся в лесную чащу старику, живущему в соответствии со своей человеческой нормой.

← Вернуться к списку