Культура

Тессельский отшельник

 

Утром 5 мая 1936 года Алексей Максимович сидел, нахохлившись, за большим столом в угловой комнате своей крымской дачи Тессели и писал Сергееву-Ценскому. Нездоровилось. Ныло правое плечо от ключицы до лок­тя, ломило коленные суставы, трудно дышалось. Ночью спал плохо: мешали ветер и море, которое непрерывно болтало какую-то чепуху.

“А противненькая и капризная штука — этот ваш Крым, — выводил он, склонив голову, твёрдым округлым почерком, — туман и ветер, жара и хо­лод — всё в один день. И для того, чтобы прилично дышать, надобно иметь в доме кислород, подушки, а они прорезинены, от них запах собачьего хвос­та”. Глянул с неприязнью на подушки, горкой лежавшие у противоположной стены возле камина, усмехнулся в рыжие усы и добавил: “Кажется, летом уе­ду на Шпицберген, буду питаться там жареным моржом и лизать айсберги”.

Пожелав Сергею Николаевичу здоровья и посоветовав “не сердиться на жизнь”, он подосадовал на свою привычку к поучениям, но вычёркивать на­писанное не стал, прошёлся по кабинету, однако досада на себя, на солнце, на весь белый свет не проходила.

Алексей Максимович остановился у широкого окна, привычно запахнул на груди бухарский халат и стал задумчиво смотреть в парк, на дорожку, кото­рая серой змейкой сползала по зелени, по цветам к самому морю. Ветер неугомонно раскачивал высокие, прозрачные на солнце сосны, клонил вер­шины могучих дубов, перебирал разлапистые ветви побуревшей от старости пихты. Жались друг к другу на ветру тёмно-зелёные, почти чёрные, кипари­сы, серебрились внизу у пруда поваленные ещё в прошлую бурю два огром­ных платана, сгибалась до земли прибрежная бамбуковая поросль, метровые буруны накатывались на берег и, нехотя отступая, увлекали за собою в пучи­ну что ни попадя.

Поддерживая левой ладонью локоть правой руки, Горький кашлял, гор­бился, хмурился, но вдруг лицо его озарилось: под окном на ветке сирени ка­чался чёрный, как смоль, желтоклювый дрозд. Поводя глянцевитой головкой, он доверчиво поглядывал одним глазком на человека. Это был старый знако­мый. С весны почти каждое утро, стоило Горькому показаться у окна, откуда ни возьмись появлялась эта пичужка, минуту-другую раскачивалась на кусте и растворялась в буйной зелени. Алексей Максимович не раз пытался при­влечь птичку каким-нибудь лакомством, но она не обращала внимания на приманку.

Писатель дивился независимости маленькой пташки. Он уже не помнил того времени, когда люди относились к нему бескорыстно. Всегда от него че­го-то ждут: нового произведения, умного разговора, мудрого совета, помо­щи в публикациях, похвалы рукописи, отзыва на книгу, заступничества от властей, дачи, квартиры, путёвки... Всех надо ободрить, обласкать, поддер­жать, утешить. Налицо его внезапно набежала тень, нос сморщился, усы ско­сило: из глубин памяти не к месту всплыл Лука в москвинском обличье.

Алексей Максимович сжился с ролью сердобольного благодетеля, как с домашними шлёпанцами, и приучил себя к мысли находить в этом нравст­венное удовлетворение. Привычка помогать людям стала его второй натурой. На советы и поучения он не жалел ни времени, ни сил, видел в этом свой долг и исполнял его с кержацкой истовостью. Одних только писем им было посла­но разным людям больше двадцати тысяч.

Но всё же, когда писатель вернулся из Италии, на него обрушился такой поток страждущих, что даже его выносливая натура не выдерживала. Пётр Пе­трович Крючков, секретарь его и распорядитель, немало потрудился, чтобы унять этот поток, и в своём предприятии преуспел. Вскоре двери особняка на Малой Никитской и на подмосковной даче стали открываться редко и лишь по особому уведомлению.

Однако не так-то просто было отгородиться от шумной столицы, да и здо­ровье требовало большего уединения и тёплого климата. Задумались в Крем­ле о постоянной даче на юге. Сталин тогда ни в чём не отказывал художнику (Горький в стране один!) и поручил его сыну Максиму найти такое место в Крыму, где бы Алексей Максимович мог спокойно жить и работать.

На юг Максим отправился вместе со своей женой Надеждой Алексеевной и в Ялте вспомнил про Форос, имение Ушкова, родственника жены Ф. И. Ша­ляпина, где Горький когда-то писал биографию певца. В Форосе, куда приеха­ли Пешковы, было многолюдно и шумно, а во дворце размещался санаторий. Кто-то из отдыхающих указал Пешковым на филиал санатория, расположенный неподалёку, между Форосом и мысом Сарыч.

Через полчаса пешего хода молодые люди оказались в небольшой дачной усадьбе с одноэтажным незатейливым домиком из грубо отёсанного серого камня, увитым глициниями. Почти отвесная скалистая стена защищала усадь­бу от северных ветров. Запущенные старинные аллеи, родничок с живитель­ной прохладной водой, заросший пруд внизу, в ложбинке, близкое ласковое море и покой очаровали Максима и Надежду Алексеевну. Недаром усадьба на­зывалась Тессели, что в переводе с греческого означало “тишина”. Некогда она принадлежала Раевским, и здесь, говорят, бывал сам Пушкин. Они реши­ли, что это место понравится Алексею Максимовичу и, в общем, не ошиблись.

За сказочный по тем временам срок к дому была сделана пристройка для гостей и приезжих и другие помещения. В конце октября 1932 года Горький с Максимом и его семьей поселился в Тессели. Оглядывая окружающий пей­заж, он с восхищением говорил одному из первых гостей, давней своей при­ятельнице Валентине Ходасевич:

— Видите, какая красота у нас в Крыму — не хуже Италии!

Однако старый непоседа не прожил на новой даче и семи-восьми недель, возвратился в Москву. Не задержался он тут и во второй приезд (сен­тябрь-декабрь 1934 года), и в третий (апрель-июнь 1935-го), а теперь заст­рял, и вот уже восьмой месяц живет он здесь безвыездно, почти в полном одиночестве.

Гости заглядывают сюда сейчас редко и, как правило, ненадолго, да и хозяин, против обыкновения, никого не задерживает. Что же случилось с писателем, для которого в прежние годы гости были не только не в тягость, а представляли своего рода домашнюю необходимость? И если в них по ка­кой-то причине возникал перебой, то он их откровенно заманивал, как это им и было проделано в последний раз со Всеволодом Ивановым и его молодой женой Тамарой Владимировной...

Алексей Максимович неохотно отошёл от окна и остановился перед пись­менным столом, покрытым тёмным сукном, на котором в привычном порядке лежали коробка разноцветных карандашей, чернильница с ручкой, листы так и не оконченной рукописи “Жизни Клима Самгина” и коричневый кусок отпо­лированного морем дерева, похожий на изработанную старческую руку.

Садиться за стол Алексею Максимовичу определённо не хотелось. Чтобы оттянуть неизбежную минуту, он затеял сам с собой игру и ничего лучшего не придумал, как попытаться силой своего воображения увидеть себя на своём рабочем месте. Из этого фокуса, разумеется, ничего не вышло: кресло оста­валось пустым. Зато совершенно неожиданно вырисовывалась, и это он видел уголком глаза, сидевшая сбоку квадратная фигура Маршака, гостившего в Тес- сели вместе с Ивановыми и Алексеем Дмитриевичем Сперанским и с ними же уехавшего (это он отлично помнил) ещё в начале или середине февраля. Это были его последние гости, по-домашнему входившие в семейный круг.

Нельзя сказать, чтобы на сей раз Алексей Максимович вёл себя со свои­ми гостями безупречно. Много лет спустя Тамара Владимировна Иванова вспомнит, что Горький “был явно чем-то огорчен, что-то его угнетало. Веро­ятно, — предполагает она, — его тревожили какие-то мысли, которыми он не хотел или не мог поделиться”.

Предположение Тамары Владимировны было близко к реальности. При­глашая Ивановых, Горький намеревался обсудить со Всеволодом Вячеславо­вичем некоторые тревожащие его вопросы литературной жизни и даже писал ему, но при появлении Маршака от этого отказался, а своей озабоченности скрыть не сумел.

Видя угнетённое состояние хозяина и желая развлечь его, Самуил Яковле­вич придумал игру: Тессели — Байдарская республика, Горький — президент, Маршак — министр просвещения, Сперанский — министр здравоохранения, Тамара — военный министр, а Всеволод Иванов — главный жрец. “Однако, — свидетельствует Тамара Владимировна, — Алексей Максимович игры этой не принял, что было странным и удивительным для всех нас. Ведь он всегда лю­бил “театр для себя”.

Неожиданное появление Маршака за письменным столом не столько уди­вило, сколько рассердило Алексея Максимовича. Он редко кого приглашал в кабинет и не позволял приближаться к письменному столу, отводил от него, как птица от гнезда, своих посетителей. Беседовал с гостями и приезжими, как правило, в библиотеке или столовой.

Недобро ощерившись, Алексей Максимович повернулся, чтобы устро­ить нарушителю порядка выговор, но выговаривать было некому. На месте, где сидел Маршак, стоял стул с накинутым на его спинку тёмно-голубым пу­ловером.

— Чертовка драповая! — в сердцах проворчал Алексей Максимович.

Это уже относилось к Липочке, Олимпиаде Дмитриевне, повесившей на стул пуловер на случай, если Алексею Максимовичу покажется холодно. Она строго и неотступно следила за его здоровьем, вот уже в течение семи или восьми лет управляя всем домом.

Чуть прихрамывая, Алексей Максимович прошёлся по ковровой дорожке. Сердитая гримаса не сходила с его лица, но он ещё не терял надежды обрес­ти равновесие, сесть за письменный стол и заняться Самгиным, которого ос­тавил вчера у решётки Таврического сада. Как ни странно, но он сблизился со своим несимпатичным героем. Воссоздавая через него живые картины вздыб­ленной войной и революцией России, он на это время напрочь отключался от повседневности и поднимался на такую высоту интеллектуального плоского­рья, с которой, как ему казалось, вырисовывались контуры будущего.

Желаемое равновесие, необходимое для творческой работы, однако, не приходило. Алексей Максимович опустился в кресло возле камина, разворошил железным прутом покрытые пеплом угли, подбросил в камин несколько клено­вых полешек и стал смотреть, как вспыхнувший из ничего огонёк цепко и разом охватил подброшенные поленья и, угрожающе ворча, стал пожирать их.

Глядя на игру огненного зверька, запертого в каминной клетке, Алексей Максимович подумал, что, пожалуй, не признался бы даже под пыткой в сво­ём колдовском даре провидения: он ненавидел всякого рода кассандр. Но именно это его свойство художественного видения было скрытой пружиной всей его бурной литературно-общественной деятельности. Он не сомневался в её необходимости, ибо твёрдо знал верное направление движения человече­ства к справедливости и прогрессу и ценил себя в этом качестве выше Толсто­го и Достоевского. Втайне он ревновал к их славе и порой вольно или неволь­но выдавал себя, как это, похоже, случилось в беседе с Роменом Ролланом в Горках перед отъездом гостя из Москвы. Без особой связи, так, к слову, Горький стал убеждать своего собеседника, что влияние Толстого в России бы­ло не столь велико, как принято думать.

Гость внимательно и вежливо выслушал рассуждения хозяина и о Тол­стом, и о Достоевском, не возражал, но очень деликатно перевёл разговор на тему о его, Горького, контактах с читателем. Алексей Максимович смутился, беспомощно развёл руками, но в сердце его кольнуло. Роллан, верно, не до­гадался, какую больную струну задел он у своего старого товарища. Не чита­тели беспокоили Горького и не кремлёвские вожди (с некоторых пор он знал им цену), а братья по ремеслу — писатели.

Несмотря на энергичные протесты Горького, писатели неистовствовали на съезде в августе 1934 года: “великий”, “величайший”, “выдающийся”, “до­рогой”, “любимый”, “как учит...”, “как сказал...”, “во главе с Горьким это звучит гордо” и т. д. и норовили упомянуть его имя рядом со Сталиным, но спустя некоторое время после съезда, словно по команде, затихли.

Горький не знал причин столь резкой перемены в настроениях, но заме­тил, что если раньше его имя по поводу и без повода ежедневно склонялось в прессе, то вот уже года полтора или около того, как оно практически исчез­ло со страниц периодической печати. К примеру, в передовице последнего номера “Литературной газеты”, посвящённой укреплению связей писателей с газетой, говорится о роли Сталина, Калинина, Маяковского, Демьяна Бед­ного, но его, Горького, не нашлось повода упомянуть. Горький не удивился, ибо и в других случаях, шла ли речь о критике, поэзии, драматургии или ли­тературе на антифашистскую тему, о нём забывали. Не находилось повода и тогда, когда отмечались юбилеи Добролюбова, Белинского. Маяковского, Чехова, Ромена Роллана, Поля Верлена и даже Льва Толстого.

Горький числился председателем комиссии по проведению 25-летней го­довщины со дня смерти Л. Н. Толстого и, признаться, был озадачен, когда в юбилейном номере “Литературной газеты” не нашёл на себя ни одной ссыл­ки. Зато была перепечатана старая карикатура Штейна из “Искры” за 1902 год “Как посеяли Акима, а вырос Лука”. Он не считал её остроумной.

Но особенно Горького задел январский номер “Литературной газеты”, посвящённый Ленину. Среди разного материала, в том числе и старой речи Сталина “По поводу смерти Ленина”, был опубликован перечень книг “Ленин в художественной литературе”, включающий в себя около сотни авторов, от Акопяна до Эули. Горького в списке не оказалось.

По существу, не складывались у него отношения и с верхушкой Союза пи­сателей. Руководящие деятели всячески раздували несуществующие успехи советской литературы, а Горький приходил в отчаяние от лени, небрежности, интеллектуальной и эмоциональной безграмотности большинства литераторов. Произведения, им осуждаемые, почему-то поднимались на щит, а те, которые он одобрял, подвергались критике. Так, “Голубая книга” М. Зощенко показа­лась Горькому значительной и интересной, а в “Правде” её назвали “копилкой исторических анекдотов на потребу обывательской пошлости”. Почти все его советы и рекомендации, устные или письменные, замалчивались, уходили в песок. Не получила отклика и его последняя статья о формализме.

Горький чувствовал, как вокруг него образовалась своего рода глухая сте­на непонимания, которая имела тенденцию к расширению. С переездом в Крым ощущение одиночества усилилось и обрело такие масштабы, каких он не знал, когда жил в Италии. Самое же тягостное — ему не с кем было поде­литься своими заботами. Не будь языкового барьера, он, наверное, тогда, в Горках, нашёл бы у Роллана помощь и утешение, но в присутствии третье­го лица не решился на такие откровения, как не смог заговорить и здесь, в Крыму, со Всеволодом Ивановым.

Старый писатель обычно не сетовал на свою судьбу, как бы трудно ему ни было. Но в эту зиму в его письмах иногда прорывались жалостливые нотки: “А я чувствую себя живущим в ссылке...” (ноябрь 1935). Чуть позже он призна­ется Ромену Роллану, что, подобно А. П. Чехову, тяготится своим заточением в Крыму. “У Вас слякотно? — спрашивает он Всеволода Иванова в письме из Тессели 10 января 1936 года. — То же самое началось и здесь: туман, дождь, никакого моря нет, а просто в небольшом пространстве, плотно замкнутом се­рым киселем, натыканы мокрые деревья, мокрые камни, среди них мокрый дом, в одной из его комнат сидит угрюмый усатый старик... он кашляет, ку­рит и пишет Вам длиннющее письмо”.

От ощущения одиночества на сей раз не могли избавить писателя и его гости. Ещё меньше этому способствовали “визитёры”, как их называла Ли­почка, подобные Минцу или Кольцову. Михаил Кольцов как-то привёз с собою Андре Мольро с братом, свою жену, Бабеля и вывел из равновесия Алексея Максимовича дня на три.

Огонь в камине меж тем закончил своё дело и набросил на каминную ре­шётку вышитое тончайшим серебром покрывало. Поначалу оно алело изнутри и отражалось на бледном лице Алексея Максимовича красноватыми бликами, но потом стало темнеть. Тень надвигалась и на Горького, который как-то ра­зом грузно осел в кресле, склонил голову, глубоко и надолго задумался. На­до было что-то предпринять, чтобы преодолеть зону непонимания. Он не знал, что жить ему осталось сорок пять дней.

 

Глава из документальной повести Ивана Кузьмичёва «Последние дни М. Горького». Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

Продолжение следует

← Вернуться к списку