История и мы

Война и москвичи. Война объявлена!

Андрей Кокорев, Владимир Руга

 

Очерки городского быта 1914—1917 гг.

 

ГЛАВА 1. ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА!

 

“Война Германии с Россией открылась действиями немецкого воздушного флота. Отряд дирижаблей самой последней системы получил приказ взорвать хранилища воздушных судов России.

Разбившись на единицы, отряд миновал границу в различных местах ночью, совершенно незаметно для русских. Скорость судов была изумительна... известие о появлении в небе России каких-то таинственных воздухоплавателей было получено одновременно с появлением трёх дирижаблей отряда над Петербургом, ранним утром, когда в спокойно отдыхающий Петербург при-летела первая грозная телеграмма с западной границы.

Враг выбрал лучшие хранилища воздушного флота России и с высоты спокойно разбросал губительные средства.

Произошло несколько ужасных взрывов в самом сердце праздничного народа, и праздник сменился трауром.

Коварный враг торжествовал!”

Так описывает неизвестный автор начало войны России с Германией в своём фантастическом романе “Война! Европа в огне”, вышедшем в 1912 году. Но этот сочинитель на деле оказался никудышным пророком. События развивались иначе.

15 июня (28-го — по новому стилю) 1914 года в Сараево сербский националист Гаврило Принцип убил наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его супругу. Спустя месяц после роковых револьверных выстрелов заговорили пушки. Австро-Венгрия, подстрекаемая Германией, объявила Сербии войну и подвергла бомбардировке Белград. Россия, заявив, что не может не придти на помощь братскому сербскому народу, объявила сначала частичную, а затем и всеобщую мобилизацию.

В ответ Германия 19 июля (1 августа по новому стилю) 1914 года объявила войну России.

По свидетельствам многих очевидцев тех событий, для москвичей война явилась полной неожиданностью. Даже те, кто внимательно следил за сообщениями газет о развитии международного кризиса, в большинстве своем были уверены, что бряцание оружием так и не перерастет в боевые действия. А подавляющая часть обывателей вообще не интересовались политикой — в разгаре был дачно-курортный сезон.

Но в Москве нашлось немало людей, у которых весть о приближающейся войне вызвала подлинный восторг. В ночь на 15 июля толпы патриотически настроенный: москвичей заполонили центр города: Тверской бульвар напротив дома градоначальника, Страстную, Арбатскую и Скобелевскую площади. До трех часов ночи раздавались крики “ура!” и “Долой Австрию и Германию!”, а также пение гимна “Боже, царя храни!”. С возгласом “Да здравствуют Россия и Сербия!” демонстранты двинулись к австрийскому и германскому консульствам, но быши рассеяны конными городовыми.

На следующий вечер демонстрация повторилась, но в более грандиозных масштабах. После окончания выступления оркестра на Тверском бульваре публика потребовала исполнения гимна и пропела его три раза подряд. Толпа в тысячу человек двинулась на Страстную площадь. Здесь, остановившись возле ресторана А. И. Козлова, демонстранты велели оркестру выйти на балкон, и уже никто не мог сосчитать, сколько раз прозвучало “Боже, царя храни!”, не говоря уже о криках “ура”. По утверждению газет, к полуночи на площади и Тверской улице было уже 12 тысяч человек. Естественно, движение было полностью перекрыто.

К этому времени центр событий сместился к памятнику Скобелеву, где нескончаемой чередой выступали ораторы. После призыва выразить признательность союзникам толпа двинулась к французскому консульству в Милютинский переулок. “По дороге, — сообщали “Московские ведомости”, — на балконы домов выходили обыватели и также вторили толпе и махали платками”.

В ту ночь москвичам, проживавшим в центре города, так и не пришлось сомкнуть глаз. Едва демонстранты разошлись, как была получена телеграмма об объявлении Австро-Венгрией войны Сербии, и манифестации возобновились с новой силой.

С того дня патриотические манифестации становятся неотъемлемой частью повседневной жизни Москвы. Объявление мобилизации, введение запрета на продажу водки, известия о победах на фронтах, успехи союзников — любое мало-мальски значимое событие служило поводом для хождения толпой с размахиванием государственными флагами, криками “ура” и пением гимна. Восторженное состояние, охватившее обывателей в первые дни войны, поэт Сергей Городецкий отразил в таких строках:

 

И дрогнул город величавый,

Толпа стремилась за толпой

Рекою вешней, буйной лавой, —

Зовя врагов своих на бой!

Восторг любви владел сердцами,

Светилась молния в глазах,

И флаг сверкал тремя цветами

На изумрудных небесах.

 

Энтузиазм, бивший через край на московских улицах в первые дни войны, по мнению “Московского листка”, охватил и низы общества.

Свой роман “Час настал” посвятил событиям войны популярный в начале XX века писатель Марк Криницкий. В его описании первая патриотическая манифестация на улицах Москвы выглядела так:

“К вечеру, казалось, все население высыпало из домов. По Тверской двигались по направлению к Страстному молчаливые, прислушивающиеся к чему-то толпы.

Ждали выпуска экстренных телеграмм. Газетчики стояли понуро у своих витрин.

— Не вышло прибавление. Ничего не известно.

Они досадливо разводили руками.

И только на Тверском, подбадривая, гремела музыка.

Перед музыкальной эстрадой голова к голове стояла публика. Вдруг стали кричать:

— Гимн! Гимн!

Музыканты заиграли что-то другое.

— Гимн! Гимн!

Казалось, дрогнул и колыхнулся бульвар. Константин, который стоял в глубине толпы, тесно сжатый со всех сторон, вдруг почувствовал, что кричит вместе с другими. Еще мгновение, и он бы бросился вслед за другими к эстраде.

Но вот знакомый величавый аккорд прорезал воздух.

— Бо-же, ца-ря...

И тотчас же все задрожало вокруг. Дрожала грудь. Точно звенящие струны натягивались в гортани. Дрожали ноги, потому что казалось, дрожала сама земля.

Пение поплыло вдаль. Люди бежали вслед, толкаясь и не желая отстать. Оркестр гремел то ближе, то дальше.

Кто крестился, кто плакал. (...)

— Ура-а-а...”.

А вот у Д. А. Фурманова (в ту пору московского студента) от участия в патриотической демонстрации остались иные впечатления. По горячим следам он записал в дневнике:

“Был я в этой грандиозной манифестации в Москве 17 июля, в день объявления мобилизации. Скверное у меня осталось впечатление. Подъем духа у некоторых, может, и очень большой, чувство, может, искреннее, глубокое и неудержимое — но в большинстве-то что-то тут фальшивое, деланное. Видно, что многие идут из любви к шуму и толкотне, нравится эта бесконтрольная свобода: хоть на миг, да и я делаю что хочу — так и звучит в каждом слове... И скверно особенно то, что главари, эти закрикивалы, выглядывают то дурачками, то нахалами. “Долой Австрию!” — крикнет какая-нибудь бесшабашная голова, и многоголосое “ура” покроет его призыв, а между тем — ни чувства, ни искреннего сочувствия.

Может, где-нибудь в глуши, на чистоте и глубоко чувствуют обиду славян, но эти наши манифестации — это просто обычное, любимое проявление своевольства и чувства стадности. Вы посмотрите, как весело большинство идущих. Ведь вот музыка только что кончила гимн — какой-то дурак крикнул: “Пупсика!”. И что же: засмеялись... Ведь рады были остроте. Разве это чувство? А этот вот чудак, что повесил шляпу на палку и высоко мотает ею над головой, — что он чувствует? Ведь он хохочет своей забаве... И встреться какое-нибудь зрелище по пути — непременно забудут свою манифестацию и прикуются к нему — во всём, во всём только жажда обыденной весёлости и свободного размаха. Вон навстречу, прорезая толпу, идёт чин; он уже знает заранее, что ему будут громкие приветствия, если он сделает под козырёк и улыбнётся... Он так и делает — и ему чуть не хлопают... Ведь задор, один задор. А все эти требования: “Шапки долой”, “Вывески долой” — ведь это не по чувству, не по убеждению, а по хулиганству всё творится. Я слышал и видел, кто тут командует. Глупо, чрезвычайно глупо... Может, тут и есть высокий момент, в этой манифестации, но момент — и только. Дальше одна пошлость и ложь. Я оскорбился этим извращением такого высокого чувства, как любовь к славянам”.

Между тем профессиональные военные — кадровые офицеры восприняли весть о войне с подлинной радостью. Все они служили в полках, имевших славное боевое прошлое. Некоторые из этих воинских частей были созданы еще Петром Первым, другие — во время наполеоновских войн. А Сумской гусарский полк вообще вел свою летопись с 1696 года. Это были полки, стоявшие в Москве. И офицеры начала XX века не меньше своих героических предшественников жаждали снискать славу в сражениях.

Согласно расписанию, в 1914 году в Москве были расквартированы полки 1-й, 2-й и 3-й гренадерских дивизий. В Спасских казармах располагался Ростовский полк, в Покровских — Самогитский полк и два батальона Екатеринославского. Еще два батальона екатеринославцев находились в кремлевских казармах. Носивший имя генералиссимуса Суворова Фанагорийский полк стоял в Беляевских казармах на Немецкой улице. Незадолго до Первой мировой войны там, перед главным зданием, был установлен бюст великого полководца, изготовленный на средства, собранные офицерами-фанагорийцами. Для Киевского и Таврического полков родным домом служили Александровские казармы на Павловской улице. Один батальон Астраханского полка находился в Крутицких казармах, остальные три — в Лефортово. В Хамовниках стояли Перновский и Несвижский гренадерские полки.

Кавалерию в Москве представляли 1-й гусарский Сумской полк и 5-й Донской казачий полк. В Сокольниках был расположен гвардейский Саперный батальон, а гвардейская Артиллерийская бригада — в Николаевских казармах на Ходынском поле.

С наступлением тепла туда же, на Ходынку, полки московского гарнизона переходили из казарм. В летних лагерях проводилось практическое обучение войск. После объявления мобилизации жизнь на Ходынском поле, и без того не тихая, забурлила как кипящий котел. В описании очевидца это выглядело так:

“Бородачи второочередныгх дивизий заняли все лагерные постройки и па-латки. Всюду войска. Роты маршируют, рассыпаются в цепь...

Стрельбы идут быстро. Пять патронов на 300 шагов в поясную мишень, лежа. Почти все попадают, но есть и неудачники — из нестроевыгх, дающие сплошные рикошеты в двадцати шагах. Над ними смеются товарищи:

— И куда тебе на войну идти, хитрованцу!”

Сравнение неумелого солдата с обитателем Хитрова рынка родилось не на пустом месте. Обитатели московского “дна” тоже быши призваны на войну. В угаре всеобщего патриотического восторга журналист “Московского листка” объявил, что для босяков отправка на фронт является возрождением к новой жизни:

“Призыв запасныгх и ратников ополчения под ружье явился для темныгх низов настоящим благовестом. Стыдливо потянулись по разным Свиньинским и Подкопаевским переулкам фигуры бывших людей в город к полузабытым родственникам, старым товарищам. Это для них — воскресение из мертвыгх в полном смысле слова.

Пообмылись, почистились запасные. И в солдатской гимнастерке защитного цвета, в лихо сбитой набекрень бескозырной фуражке никак не узнаешь какого-нибудь вчерашнего “горлового” или “стрелка”, выпрашивающего у почтенной публики на “мерзавчика”. Примирение с прошлым, возврат в человеческое общество, в семью, — вот что значит мобилизация для представителей низов”.

По описаниям многих очевидцев, в дни мобилизации Москва превратилась в огромный военный лагерь. По улицам маршировали уже сформированные части. Строем или просто толпой двигались запасные. Они же набивались в трамваи, гроздьями висели на подножках, ехали даже на крышах вагонов. Площади быши запружены военными обозами.

Военное министерство через местный орган — Московское городское по воинской повинности присутствие — вызывало граждан для исполнения во-инской повинности. Об этом сообщалось в официальном органе городской ад-министрации — газете “Ведомости московского градоначальничества”. Кроме того, приказ о призыве тиражировали в виде листовок, которые расклеивали по всему городу. В объявлении указывалось, каким категориям военнообязанный: следует прибыть в распоряжение воинского начальника; при этом власти извещали, “что призыв будет произведён при общем жеребометании по всем шести участкам Москвы”. Жеребьёвка была необходима, поскольку запасных насчитывалось гораздо больше, чем имелось штатных мест в войсках.

Сначала москвичи объявленной призывной категории должны быши со-браться возле здания Городской думы на Воскресенской площади. Там чи-новники военного ведомства проводили перекличку, принимали заявления, вносили в списки окончательные коррективы. Отсрочки получали по имуще-ственному положению, для окончания образования, по семейным обстоятель-ствам. После этого проводились сверка числа призывников в списках с ко-личеством жеребьевых номеров и их закладка в барабаны.

Сама жеребьевка проходила на призывных участках. Вытянутый номер обозначал не только прощание с мирной жизнью, но и место в очереди на медицинский осмотр и окончательное распределение по воинским частям. Чтобы не создавать толчеи на призывных участках, устанавливали даты, по которым должны были явиться запасные определенных номеров. К тому моменту они должны были получить окончательный расчет по месту работы.

Вне номеров принимали на призывных участках так называемых “охот-ников” — то есть добровольцев. Имена некоторых из них были, как говорится, на слуху и тут же попадали на страницы газет. Так, добровольно вызвался идти на фронт оправданный судом присяжных В. В. Прасолов. В 1913 году в ресторане “Стрельна” он на глазах у публики убил из ревности жену. Скандальные подробности жизни “веселящейся Москвы”, всплывшие в ходе судебного процесса, надолго стали темой обывательских пересудов. Отправился в окопы и получивший помилование бывший офицер В. А. Ги- левич — брат и соучастник знаменитого убийцы, чьи преступления были блистательно раскрыты “королем сыска” А. Ф. Кошко.

Кроме людей под мобилизацию попали транспортные средства: лошади, повозки, автомобили. Последние забирали у владельцев на основании подписанного царем 17 июля 1914 года “Положения о военно-автомобильной повинности во всех местностях Империи за исключением Великого Княжества Финляндского”. В первой статье этого документа говорилось: “С объявлением мобилизации вооруженных сил и во время войны снабжение их самодвижущимися экипажами, как-то: пассажирскими автомобилями, автобусами, грузовыми автомобилями с их прицепными повозками, свободными поездами (рутьерами), мотоциклами, производится обязательной поставкою таковых от населения”.

Автомобили, принадлежавшие австрийским и германским подданным, были просто конфискованы. Машины, оказавшиеся непригодными для военного ведомства, были проданы с аукциона. Например, князь В. П. Трубецкой приобрёл 13 таких машин и передал их для перевозки раненых.

Всего же, по данным журнала “Автомобилист”, в результате мобилизации армия получила примерно три тысячи “самоходов”. Правда, среди них преобладали “бенцы”, “опели” и “мерседесы”, пользовавшиеся до войны повышенным спросом — германские фирмы отличались от конкурентов бесперебойно налаженными поставками запасных частей. В условиях войны по вполне понятным причинам немецкие машины очень скоро оказались на приколе.

Впрочем, для российских дорог наиболее пригодным был гужевой транс-порт. Лошадей для армейских обозов также набирали по мобилизации.

Один за другим полки гарнизона покидали Москву. Газетные репортажи с вокзалов были полны восторгов по поводу готовности русских солдат “постоять за Веру, Царя и Отечество”. Но более всех предстоящим сражениям радовались кадровые офицеры. По воспоминаниям современников, в тот период все разговоры в офицерской среде вертелись вокруг возможности отличиться в боях и получить заветную награду — Георгиевский крест. Приподнятость настроения первых дней войны хорошо заметна в рассказе Н. П. Мамонтова, отправившегося на фронт в составе Фанагорийского полка:

“Накануне выступления в поход, 26 июля, был отслужен напутственный молебен. Рано утром роты выстроились для приёмки знамени. Старое, простреленное пулями боевое знамя было торжественно пронесено перед фронтом под величавые звуки “встречи”. Многотысячная толпа родных и близких запрудила все улицы, желая последний раз посмотреть на уходящих.

Полк тронулся к кадетскому плацу, где был назначен молебен. Звуки марша далеко разносились по ещё дремавшим улицам. Из окон отовсюду махали платками, кричали “ура” и широким крестом благословляли проходящие роты. (...)

...Толпа в несколько тысяч человек тесно окружила полк со всех сторон. Женщины плакали, с трудом сдерживая громкие рыдания. Коленопреклонённо молились о победе родного оружия тысячи солдат и офицеров, и тысячи штыков, казалось, вырастали из земли, искрясь на солнце.

Церемониальный марш с винтовками “на руку”. Грозно движутся “по-суворовски” роты военного состава. Блестят шашки офицеров, стальной щетиной перед строем выровнялись штыки. Могучее “ура” солдат и народа сливается в общий гул, и кажется, что земля дрожит под мирный топот десятка тысяч ног...”.

“Наша мобилизация прошла образцово и быстро; она была заранее хорошо организована каким-то дельным начальником”, — отметил в дневнике москвич Н. М. Щапов. Это общее мнение признал и Николай II, наградив главноначальствующего над Москвой генерала А. А. Адрианова орденом Св. Владимира 2-й степени. Особенно подчёркивалось, что введение запрета на продажу горячительных напитков позволило провести набор в армию огромной массы людей без обышныгх пьяных эксцессов.

В опустевших московских казармах расположились девять запасных пехотных полков и две запасные артиллерийские бригады. В них готовили из новобранцев пополнение для боевых частей. В то же время, как свидетельствуют опубликованные в газетах приказы о награждении офицеров, сражавшиеся на фронте полки продолжали числиться “по Москве”.

Но и кроме этого “московские” полки продолжали быть связаны с Первопрестольной тысячью нитями. Москва посылала на фронт изделия своей промышленности — оружие, обмундирование, снаряжение, а также целые эшелоны подарков. В течение четырех лет войны в московских госпиталях лечились от ран сотни тысяч раненых.

Прежняя, размеренная и беззаботная, жизнь “столичного города” Москвы с началом войны навсегда осталась в прошлом.

 

Продолжение следует

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

 

← Вернуться к списку