Путешествуем вместе

Город фонтанов и лестниц

...князь взглянул на Рим и остановил­ся: пред ним в чудной сияющей панора­ме предстал вечный город.

Н. Гоголь

 

Едва мы ступили на римские камни — около Термини, то есть вокзала у терм Диоклетиана, - как Маша из Питера, наш замечательный проводник, предупредила: “И не смейте ходить по Риму без счастливых улыбок - я вам этого никогда не прощу!” До сих пор благодарен ей за этот совет, без кото­рого, может быть, я не понял бы главного об итальянцах и Риме. Действитель­но, Рим — город счастья: земного, реального. И в Рим нельзя не влюбиться — как трудно не улыбнуться в ответ на радушную, радостную улыбку.

И ещё Рим — город фонтанов и лестниц. Именно эта формула воскрешает, едва её произнесёшь, живые воспоминания о Риме. Вряд ли есть ещё горо­да, так сроднившиеся со своими фонтанами, так ими гордящиеся и выстав­ляющие их напоказ. Фонтаны здесь — ориентиры и центры районов, у них на­значают свидания и коротают досуг, их бесконечно рисуют и фотографируют, их водой, наконец, утоляют жажду: всем известно, что лучшая в Италии во­да — вода римских фонтанов.

Фонтаны Рима - они очень разные. Вот, скажем, знаменитый Треви с его вычурной пышностью, с толпами разноцветных туристов, что кидают монеты в светло-голубоватые воды, а вот неприметная ржавая трубка, торчащая из стены старого дома: из неё тонкой струйкой сочится вода, предлагая тебе, пешеходу, подставить ладони, напиться да охладить перегретую голову.

Каждый из римских фонтанов достоин не то что отдельного описания - он достоин поэмы; жаль, что я никогда их не напишу. Самые знаменитые — Бар- качча, Тритон или, например, фонтан Четырёх Рек на пьяцца Навона - сами по себе уже есть поэмы из камня, воды, бликов света и брызг, из гомона раз­ноязыких туристов, из тех легенд, что окутали каждый фонтан, словно незри­мое облако.

В той поэме, которая никогда мной не будет написана, я не забыл бы и о фонтане Черепах: то, как он неожиданно открывается пешеходу, бреду­щему в каменных проймах римского гетто, - открывается солнечной, ярко­весёлой поляной, с журчаньем воды, игрой солнца на струях и с той удиви­тельной лёгкостью всей композиции, где даже черепахи похожи на птиц, ко­торые вот-вот вспорхнут с влажной чаши.

А Тритон, одиноко стоящий на площади Барберини, - Тритон, с таким на- пряженьем закинувший голову и трубящий в завиток каменной раковины, что смотреть на него почти больно?

А Баркачча - лодка, которая терпит крушение, и вот уже много веков всё не может никак затонуть, напоминая и судьбу Рима, и судьбу всего челове­чества?. .

Каждый римский фонтан есть легенда и притча - причём всякий, зачерп­нувший воды из опаловой чаши, неизбежно привносит и что-то своё в этот сборник легенд и преданий, видений и снов, в эту сложную смесь реальнос­ти и мечты.

Вообще тема воды, в самых разных её проявлениях — одна из ведущих тем Рима. Так, главные птицы здесь - не воробьи и не голуби, а крикливые чайки. Ну, конечно: Тирренское море неподалёку, километрах всего в двад­цати. А римские термы? Ведь это же, в сущности, роскошные храмы воды, и посещали их римляне бесплатно и ежедневно.

А римские общественные уборные, где под задами - простите за натура­лизм - посетителей протекал полноводный ручей, смывающий нечистоты? Санитарное дело в Риме было на высоте; не оттого ли доныне лучшая в мире сантехника — именно итальянская?

Римские акведуки, водопроводы, по которым вода, самотёком стекая с окрестных холмов, питает фонтаны Вечного города, исправно работают вот уж две тысячи лет. И как это римские водопроводчики не боялись остаться безработными? Как вообще можно что-либо строить один раз — и на века? Хо­чется пробормотать по-старушечьи: “Батюшки-святы... ” - и перекреститься.

У нас-то, у русских, - всё, слава Богу, не так. У нас чуть что построили - глядь, оно уже и развалилось. А и правильно: мы на земле только гости — не­чего, стало быть, и обустраиваться, и обживаться. Погостил, чайку выпил — и, с Богом, в дорогу. А то ишь, что удумали: что ни город, то вечный, что ни водопровод - то с гарантией аж на две с лишним тысячи лет! Превознеслись они слишком, на русский-то взгляд - обуяла их, бедных, гордыня...

Но, с другой стороны, как тут не загордиться, живя сызмала в окружении этой Античности и этого Средневековья, в обрамлении каменных кружев, ре­ликвий, святынь? Пройдя по теснинам меж старых домов, мимо кадок с лимон­ными деревцами и дверных ручек в виде львиных голов, попирая подошвами камни, по которым ступали сенаторы, цезари и папы, начинаешь казаться себе самому тоже вечным, тяжеловесным, напоминающим собственный памятник.

А тут ещё эти римские лестницы — второе, после фонтанов, чудо велико­го города. Живописность и разнообразие лестниц Рима чаруют и изумляют. И совершенно различна их, так сказать, энергетика. От самой священной и знаменитой лестницы в мире, от Санта Скала - тех, вывезенных из Иеруса­лима, двадцати восьми мраморных ступеней, по которым некогда поднимал­ся Иисус на суд Пилата и по которым ныне можно взойти только лишь на ко­ленях, — до самых мирских и простецких, до лестниц, где так хорошо пить вино или просто лежать в полудрёме на тёплых камнях и слушать, как шарка­ют, шаркают, шаркают мимо десятки и сотни человеческих ног...

Как в толпе не найти одинаковых лиц — так и среди римских лестниц вряд ли найдёшь хотя бы две, похожих друг на друга. Но общее в них всё же мож­но почувствовать. Все они очень свободны, раскованны, непринуждённы, словно они предназначены больше для спуска, чем для натужно-томительно- го подъёма. В этом они выражают народ, который их построил: итальянец вполне итальянец, лишь когда он расслаблен и весел, когда он поёт или пьёт, или непринуждённо болтает о чём-то, то есть тогда, когда он спускается по лестнице — отдаётся вполне этой неге и радости спуска. А возьми немца иль ан­гличанина - тем, наоборот, нужен подъём, нужно усилие организации, дисцип­лины, труда - лишь тогда их национальный характер проявится полно и ярко.

Лестницы Рима — они словно льются с холмов, напоминая потоки окаме­невшей воды. Особенно это относится к знаменитой Испанской лестнице. Она именно ниспадает каскадами вольных потоков, то расходящихся на рукава, то сливающихся воедино. И поразительно, как неподвижное каменное сооружение — лестница — может казаться столь живым и текучим, пластичным. Воз­можно, что этот эффект производят те сотни людей, что движутся вверх или вниз по истёртым ступеням, сидят на них или даже лежат — и при этом, как будто в счастливом бреду, они что-то бормочут на разных языках, образую­щих сложную смесь. Если была в истории человечества Вавилонская башня, где разделились и смешались двунадесять языков, то здесь мы видим насто­ящую Вавилонскую лестницу. Правда, здесь разделение языков, похоже, ни­кому не мешает выражать свой восторг и своё понимание счастья — единое, в сущности, для всех народов Земли.

Раз уж мы оказались на Испанской лестнице, нельзя не подняться наверх и не попробовать отыскать дом Гоголя на Via Sistina — дом, где писал он “Мёртвые души”. Стараясь держаться в тени — первомайское солнце уже до­пекает — мы, вертя головами, бредём сквозь чад и шум улицы, шарахаясь от проносящихся мимо воющих скутеров и бормоча “Scusi! ” прохожим, которых случайно толкаем. Дома здесь насуплены, стары, подёрнуты копотью време­ни — как, впрочем, многое в Риме. Вижу табличку на рыжеватой стене, вгля­дываюсь — не гоголевская ли? — но ошибаюсь: это дом, где жил Андерсен. А профиль Гоголя встречает нас через пару шагов, на соседнем, таком же об­шарпанном доме горчичного цвета. Так вот, значит, где сочинялась самая, может быть, знаменитая русская книга — одновременно поэма и пасквиль, гимн России и карикатура на Русь. Вот за этими ставнями из косых деревян­ных реек Гоголь спасался от римской жары и терпел промозглую римскую зи­му, здесь его посещали те грёзы и сны о России, которые он воплотил в сво­ей гениальной поэме...

Но как удивительно это сближение: Гоголь и Андерсен. Ведь эти два ге­ния, жившие в Риме на одной улице, кажутся по судьбе, по натуре и даже по внешности своей чуть ли не близнецами. Оба одинокие девственники, прожив­шие жизнь в бездомных скитаниях, — только Рим и пригрел-приютил этих странных людей; оба боролись всю жизнь с потёмками собственных душ — и даже фобии у них были одинаковые! И Гоголь, и Андерсен больше всего бо­ялись быть погребёнными заживо - и, засыпая, оставляли записки, умоляв­шие не закапывать их, прежде чем не проявятся явные признаки разложения.

И оба — великие сказочники. Ну, с Андерсеном-то понятно; но ведь и Го­голь, по сути, не писал ничего, кроме сказок - смешных или страшных, мистических, героических или абсурдных, — но именно сказок. Разве мало- российские или петербургские повести, разве “Тарас Бульба” или те же “Мёртвые души” - не сказки? Гоголь - колдун, чародей, заклинатель; неда­ром от гоголевских страниц, стоит раскрыть наугад любую его книгу, уже не­возможно — физически! — оторваться.

“Не случайно же, - думаю я, ладонью касаясь шершавой стены под таб­личкою с профилем Гоголя, — наш сказочник выбрал обителью именно Рим, город-сказку: где ещё, как не в окружении римских развалин, фонтанов и ле­стниц, было ему сочинять свои русские сказки?”

Ну, что — идём дальше? Сегодня Рим подарил нам автобусную забастов­ку - то, что поначалу так огорчало, но потом, как это часто бывает, оказалось нам во благо. Ибо вряд ли иначе мы бы так походили по старому Риму — вдоль мелкого Тибра, по гетто, к цветочному рынку с печальным Джордано Бруно, и дальше, к подножию лестницы, что мягко взнесла нас на Капитолий, - вряд ли мы так впитали бы весь этот римский дурманящий зной, шум и чад пло­щадей и пустынность тенистых улиц, где так легко потеряться. И вряд ли бы, думаю, вялая пышность барокко — любимого римскими папами стиля — пока­залась бы нам в иной ситуации столь же уместной. Ведь, скажем, строгий и чистый аттический стиль - стиль Парфенона в Афинах - требует для воспри­ятия бодрости тела и духа, отваги и ясности взгляда; а вот если ты уже вял, утомлён и расслаблен — то завитушки барокко тебя умилят и прельстят, и по­кажутся, может быть, верхом искусства. Хотя, в сущности, всё это пошло­безвкусно: эти волны лепнин и гирлянды щекастых задумчивых путти - то ли амурчиков, то ль ангелочков? — весь этот перекормленный, самодовольно-на­зойливый избыток плоти.

Но даже они могут быть хороши, если воспринимать их как игру, если вдруг осознать, что весь Рим, по сути, — грандиозная декорация. Жить в Ри­ме - это всё равно что жить внутри театра, за кулисами, где хранятся все пыльные и обветшалые декорации прошлых сезонов-эпох, где реальность пе­реплетается с вымыслом, где с течением времени перестаёшь понимать, кто же ты: лицедей или зритель?'

И вот как раз обветшалость, патина времени и возносит творенья барок­ко на истинную высоту. Эти фасады, фонтаны, скульптуры — они, как вино или сыр, с годами становятся лучше, и прозелень мха, благородная плесень или рыжая накипь на чашах фонтанов привносят в творенья прославленных зодчих как раз то, чего им не хватало при их создании: печаль увядания, го­речь мудрой улыбки над собственным, столь легковесным, тщеславием и собственной, столь неуместной, гордыней.

Рим покоряет именно тем, что он - город-сказка, он не пробуждает, а усыпляет, он не приближает к реальности, а, напротив, уводит в какие-то смутные сны. Если б не рёв мотороллеров, врывающихся время от времени в забытьё пешехода, - кажется, я б превратился в сомнамбулу Рима и вечно бродил бы по этим камням, то сырым и холодным, то солнечно-тёплым, и чувствовал, как то ли я проникаю сквозь время, его неподвижно-прозрач­ную толщу — то ли оно без усилий насквозь проникает сквозь зыбкие контуры призрака под названьем “я сам”...

 

 

Андрей Убогий

 

Из очерка «На счастливой земле». Впервые опубликовано в журнале «Наш современник», № 1, 2013

 

Предыдущая главка

 

Продолжение здесь

← Вернуться к списку