Путешествуем вместе

Врата рая

...смерть — это всегда вторая Флоренция с архитектурой Рая.

И. Бродский

 

Во Флоренции мы провели целый день. И кто бы мог думать, что в нашем блуждании по лабиринтам сырых переулков и улиц, с выходом в солнечно­шумную толчею площадей, в этой привычной усталости пешехода-туриста, когда неизвестно, что у тебя гудит больше — ноги или голова? — что во всём этом содержался и некий сюжет, осознать который я смог лишь потом, воз­вратившись в Россию?

Мы ступили на флорентийскую землю возле церкви Сан-Марко, той са­мой, где служил и произносил свои пылкие проповеди Джироламо Савонаро­ла. И, оставив храм за спиной, бодро двинулись к центру. Вон уж видна в перспективе прямой шумной улицы резная шкатулка Дуомо, знаменитая бело-зелёная перевить его каменных кружев. Сам кафедральный собор кажется несообразно огромным как для площади, тесной и полной туристов, так и во­обще для Флоренции. Здесь некуда отойти, чтобы сфотографировать собор целиком, а уж поджарая колокольня Джотто, ракетой взлетевшая в небо, тем более не помещается в видоискатель. Приходится фотографировать её по ча­стям, захватывая в нижние кадры чернявые головы вездесущих японских ту­ристов, а в верхние - стаи стрижей, свиристящих над красно-коричневым ку­полом и резной колокольней.

Налюбовавшись на эти творения Брунеллески и Джотто, ныряем, как в воду, в средневековую тень флорентийских - нет, даже не улиц, а сумрач­но-тесных проходов, бродя по которым, кажется, вот-вот начнёшь бредить, метаться и лихорадочно искать выход из этого каменного лабиринта.

Что запомнилось? Цеховые дома. Они очень старые: XVI век во Флорен­ции - уже “новодел”. То, что дом - это крепость, становится здесь особенно понятным, поскольку окна напоминают бойницы, стены — метровой почти тол­щины, а над черепичными крышами поднимаются башни; не знаю уж, какой в них военно-оборонительный смысл, но выглядят они сурово и устрашающе. Средневековый город Европы мало того, что сам был автономной, само­управляемой единицей, так он ещё и делился на множество самостоятельных составляющих - цехов, гильдий, общин и районов, даже отдельных домов, - каждая из которых была как бы городом в городе и могла, в принципе, суще­ствовать сама по себе. Так, городской ремесленный цех был, по сути, мини­государством, со своими традициями и законами, со своей иерархией, со своим управлением и бюджетом, со сложной внешней и внутренней поли­тической жизнью. Маркс с Энгельсом, мечтавшие о сплочении и организации трудящихся - соединяйтесь, мол, пролетарии! - опоздали со своим призы­вом почти на тысячу лет: рабочие люди Европы давным-давно знали, что та­кое профессионально-политическая организация.

Но я не забыл о сюжете. Напомню, что мы начали свой путь от церкви Сан-Марко; спустя же часа полтора мы стояли на площади Синьории, и я смо­трел даже не столько на микеланджеловского Давида или Персея Челлини — прекрасные, слов нет, скульптуры, — сколько на каменную звезду, выложен­ную в центре площади: так флорентийцы отметили место, где был сожжён Джироламо Савонарола. Если же забежать чуть вперёд и сказать, что сего­дняшний день мы закончим в Ферраре, на родине Савонаролы, то станет ясно, чья тень незримо сопровождала нас во Флоренции. Да, это был Джироламо Савонарола — человек, не просто несправедливо казнённый согражданами, но ещё и оболганный на шестьсот лет вперёд. Спроси сейчас у любого более или менее образованного человека, кто такой Савонарола, и вам, скорее все­го, ответят, что это был мракобес, “едва не погубивший всё итальянское Воз­рождение” (именно такую характеристику отца Джироламо я нашёл в интернете). А вот о том, что это был человек поразительной честности и отваги, что он отстаивал христианские ценности в утонувшем в разврате и роскоши городе, что его проповеди потрясали умы и сердца, об этом мало кто знает. Противостояние банкирского клана Медичи и одиночки-монаха Савонаролы — главный сюжет флорентийской истории. В нём, как в фокусе, сошлось всё: языческая контрреволюция Ренессанса, которая уже почти одолела христианство в Италии, и страстные проповеди Савонаролы, а потом и его мученическая смерть, которые так встряхнули страну и эпоху, что они как бы опомнились, и началось истинное Возрождение Италии. Благодаря отцу Джироламо “нравственность снова стала возможна", как выразился один персонаж пьесы Томаса Манна “Фьоренца” - прекрасного сочинения на главную флорентийскую тему — тему драматических отношений добра и богатства, аскезы и красоты, язычества и христианства.

У нас, в русской литературе, тоже есть свой Савонарола: это священник из пушкинского “Пира во время чумы”. И если бы не авторитет Председателя, сказавшего: “Старик, иди же с миром!” - то священник вполне мог бы быть убит хмельной обезумевшей толпой пирующих.

Европейское Возрождение - оно и было, в сущности, пиром во время чумы: ни падений, ни взлётов эпохи нельзя оценить и понять, упуская из вида ту постоянную и неотступную близость смерти, в которой жил человек эпохи Ренессанса. Чума и войны, вражда всех против всех — вот тот трагический фон, на котором завязывались и распускались горячечные и скороспелые, словно чумные бубоны, цветы Возрождения.

Но сейчас, слава Богу, чума нам не грозит, и мы можем без всякой опаски бродить по улицам Флоренции. Даже на кожаном рынке, недалёко от Ду- омо - там, где стоит бронзовый знаменитый кабанчик, один из языческих символов города, — даже там, в толчее, суматохе и гомоне, мы заразимся скорей не чумой, а тем, что в былые советские годы называлось “вещизмом”. Да, здесь так много всяческих сумок и курток, туфель и кошельков — и так много людей, чьи глаза горят куда более откровенным азартом и жизнью, чем где-нибудь в залах музеев, что становится ясно: мы, люди, почти ни в чём не меняемся, и печной горшок нам всегда будет дороже Бельведерского Аполлона. И это ещё мы не вышли на Понте Веккьо, на “золотой мост”, как зовут его русские туристы. На этом мосту, превратившемся в длинную ювелирную лавку ещё при Лоренцо Медичи, золото будет прельщать нас гораздо сильнее, чем оно прельщало, скажем, пушкинского Скупого рыцаря, лёжа в его сундуках, ибо золото здесь, на мосту, поражает своей красотой. А уж перед этим двойным искушением — золотом и красотой — устоять почти невозможно. Нас, слава Богу, хранит наша бедность: мы можем позволить себе брести вдоль сиянья и блеска витрин с независимым, гордым, почти скучающим видом. А уж если и залюбуемся какой-нибудь брошью или фероньеркой - то отстранённо-эстетски, как чистой и недоступной нам красотой.

Золото, можно сказать, преследовало нас во Флоренции. Оно было повсюду: и в магазинных витринах, и на вывесках ресторанов, отелей и банков (Флоренция испокон веку — город банкиров), и во дворце Пити, куда мы пошли посмотреть интерьеры, картины и быт Ренессанса. Флоренция — своего рода храм золотого тельца-, недаром флорин, золотая монета, которую чеканили здесь, в XV веке был главной валютой Европы.

Но самое большое впечатление произвели на нас Золотые ворота Гиберти — те, про которые Микеланджело как-то сказал, что такие ворота должны быть в раю. Так случилось, что около этих “врат рая” мы провели почти три часа, ожидая, пока починят наш автобус, и было время поразмышлять об их назначении и сути.

Это ворота баптистерия (то есть крестильни), построенного ещё в XI веке. Здесь сакральный центр города: сам Данте был крещён в этих стенах. Там, внутри, за “воротами рая” — если и не сам рай, то его зримые образы: сияние византийских мозаик. Мерцающий свет изливается с апсид и купола, и в этом глубоком, таинственном свете нам брезжит иная — уже как бы вечная — жизнь. Чувствуешь: если наши тела ещё пребывают в земном, падшем мире, то взгляды и души уже вознеслись в жизнь иную...

Но внутренний зал баптистерия, как это ни странно, посещается редко. Если снаружи несметные толпы туристов, если в толчее Понте Веккьо или на площади Синьории стоит несмолкающий, словно в улье, гул голосов, то в баптистерии гулко, пустынно и тихо. Похоже, свет истинной веры мало вле­чёт европейских или, тем более, азиатских туристов. Бренды католического Ренессанса - в том числе, Золотые ворота флорентийского баптистерия - слишком “раскручены”, чтоб отпускать от себя восхищённые взгляды. Вот на­род и толпится снаружи, у Золотых ворот, представляющих, в сущности, ко­микс библейских сюжетов, рассказ по картинкам для тех, большей частью не­грамотных, горожан, которые некогда приходили сюда. Из золота сделано множество мелко-подробных фигур и пейзажей, на вас смотрит множество лиц, и вся эта многофигурная композиция отполирована до слепящего блес­ка. Кажется, не одни только руки, но даже и взгляды туристов, так вожделен­но скользящие по “вратам рая”, шлифуют эти рельефные фигуры не хуже, чем абразивная паста.

Но эти ворота из золота, перед которыми возбуждённо толпится народ, - именно они-то и отделяют нас от рая, от образов истины, радости, света, ко­торые ждут в баптистерии. Ворота всегда есть преграда, препятствие, некий рубеж; Золотые ворота и стали тем символом, что обозначил соотношение между земной, осязаемой пышностью Католичества - и духовной красотой изначального христианства.

О чём ещё думалось перед “воротами рая”? В том числе и о Страшном Су­де. Тем более, этот сюжет - едва ли не самый частый в итальянском искусст­ве: всюду, от флорентийского баптистерия до Сикстинской капеллы, мы видим трактовки того, что с нами случится после Второго Пришествия Спасителя.

А действительно: что же случится? Как соотносится безграничное мило­сердие Божье — с божественной же справедливостью, с воздаянием полною мерой за всё, что человек совершил от рожденья до смерти? Одно с другим, вроде бы, несовместимо, по крайней мере, в земных, человеческих наших понятиях.

Но выход, кажется, всё-таки есть. Если Господь в час Суда исполнит на­ше самое искреннее, исходящее из глубины сердца, желание, тем самым восторжествует и справедливость, и милосердие. Ведь исполнение наших за­ветных желаний - тех, к каким мы приходим в итоге всей жизни, - может быть как наградой, так и наказанием. Кроме того, это будет и торжеством той сво­боды, на какую мы, люди, были отпущены в акте Творения.

Иными словами: наш ад и наш рай мы носим в себе, в своём сердце; Творец лишь поможет его проявить, закрепить в актуальной и сбывшейся веч­ности. Если ты, прожив жизнь, сохранил в душе, скажем, только желание власти или богатства, или желание неких телесных услад, то Господь, вздох­нув, скажет: “Ну, что же — живи с этим вечно. Я не неволил тебя — ты сам сделал выбор... ” Самое страшное - но и самое справедливое - в этом Суде будет то, что мы уже не сумеем слукавить, обмануть ни себя, ни, тем более, Бога: истина наших сердец будет обнажена...

 

 

Андрей Убогий

 

Из очерка «На счастливой земле». Впервые опубликовано в журнале «Наш современник», № 1, 2013

 

Предыдущая главка

 

Продолжение здесь

← Вернуться к списку