В первом классе меня отдали в музыкальную школу. То, что у меня весьма средненькие и слух, и голос, выяснилось довольно быстро, но… школа была рядом, так было принято, к тому же у нас дома стояло черное старинное пианино – не пропадать же инструменту! И мы с мамой не давали ему пропадать целых четыре года, выжимая из него гаммы, марши и элегии. От этого периода у меня в памяти остались «Старинная французская» – местами, Собачий вальс, усвоенный самостоятельно, сверх программы и «Чижик-пыжик».
автор Елена Котовская
В четвертом классе я решила, что с меня хватит, бросила музыку и поступила на рисование. Это был первый самостоятельный поступок в моей жизни. На рисование я поступила так: пришла в середине учебного года в студию Дома архитекторов на улице Щусева вместе с моей школьной подругой и села рядом с ней рисовать композицию из куба, цилиндра и конуса. О том, что эта студия является весьма закрытым заведением «для своих» – архитекторов и художников, я и не подозревала, да мне как ребенку это, наверное, было и непонятно. Я пришла одна, без мамы, просто потому, что хотела рисовать. Рисовала же там моя подруга! Пикантность ситуации заключалась в том, что бабушка подруги являлась известным академиком искусствоведения, но я и об этом, разумеется, не догадывалась.
Как сегодня помню этот мой первый день в студии. Ее руководитель, замечательный Николай Николаевич, после того как все отрисовались, сказал удивленно: «О, у нас новая девочка! Вам нравится, как она нарисовала композицию?» (Я, чтобы оживить рисунок, пририсовала конусу глазки, носик и ротик.) Все хором закричали: «Да-а!» А один мальчик, Филипп Рукавишников, сказал: «Не нравится!» (он был сыном архитектора и кое-что понимал в художестве). «Правильно,– согласился Николай Николаевич, – Это популизм!» И добавил: «Ну что, берем девочку?» Все дружно закричали: «Не-ет!» Но Николай Николаевич сказал: «Берем!» Так я попала в студию, куда невозможно было попасть с улицы.
В студии я прозанималась класса до девятого. Это было мое самое сильное детское увлечение – мне нравилось рисовать, и у меня кое-что получалось. И вдруг я остыла, не знаю почему. Хотя Николай Николаевич встречался с моей мамой и говорил ей, что девочке неплохо было бы поступать в художественное училище и он мог бы помочь. Мама не горела особым желание видеть дочь художником (у нас в семье таковых не имелось), но если бы я надавила и проявила рвение, она бы не возражала. Но я не проявила, сама не помню почему, ведь рисовать я продолжала – в основном на последних страницах всех тетрадей, сводя с ума учителей своими абстракциями.
Интересно, что, поступи я тогда в «художку», я бы жила сегодня совсем другой жизнью – у меня был бы другой муж, другие дети (если бы были), другой круг общения. Дымила бы в околобогемных кругах сигареткой. Но это так, к слову. Об этом несостоявшемся пути я не жалею, но воспоминания о студии – очень теплые.
В пятом классе мама за руку привела меня еще в одно довольно закрытое заведение – Музей изобразительных искусств имени Пушкина. В лекторий. Там был какой-то приемный конкурс, который я прошла, и это дало мне возможность выслушать курс замечательных лекций о Древнем Египте. Забыть не могу, как с замиранием сердца я впивалась глазами в каждый слайд гробницы Тутанхамона: вот мы идем по коридору, вот первая погребальная камера, вот вторая, вот золотой саркофаг, под ним деревянный (или наоборот, уже не помню, но помню, как жду кульминации – мумии!). Потом лекторий закончился и начался кружок юного искусствоведа (там же). Из этого кружка я вынесла стойкое убеждение, что искусствоведом не стану ни за что в жизни – так уж постарались преподаватели, картинно заламывавшие руки и подвывавшие над каждым музейным шедевром. А окончательно добил меня полуторачасовой доклад по истории голландской живописи мальчика по фамилии Зубрило (я не выдумываю!).
В старших классах у меня образовался целый букет кружков, уже не помню, в какой последовательности. Я посещала: кружок юного востоковеда в Музее искусства народов Востока (по наводке дедушки-востоковеда), кружок археологии в Историческом музее (сама и недолго), биологический кружок в МГУ (как же мне нравились огромные дубовые двери на биофаке, но вот увиденные сквозь эту дверь белые кролики в руках лаборантки, с учетом моей осведомленности о их дальнейшей судьбе, сыграли роковую роль в моем недолгом увлечении этой наукой), кружок скалолазания. Последний я посетила раза три в надежде на походы. Поняв, что походов ждать придется больше года, а пока все, что мне светит, – это лазать по шведской стенке зала, – я быстро слиняла. Свою жажду походов я удовлетворила в другом месте – на подготовительных курсах геологоразведочного института на Моховой, в пяти минутах ходьбы от моего дома. Туда я попала почти случайно (сыграла роль территориальная близость), но осталась надолго – года на три – и успела посетить удивительные места: Хибины, Керчь, Курскую магнитную аномалию и др. Я тюкала молоточком по горным породам, добывала замечательные камни, спала в палатках, пела под гитару у костра – в общем, сплошная романтика, которая особенно грела меня в те моменты, когда я неоднократно прямо с утреннего поезда бежала в класс моей центральной английской спецшколы, и от моей головы – в пику всем французским духам (которые, признаться, я очень уважала в иные моменты своей жизни) пахло дымом от костра! На геофаке меня считали своей и прочили поступление, даже совершили инициацию в геолога, окунув в какую-то речку, а я тайно от друзей-геологов ходила за угол – в кружок юного психолога, расположенный рядом, на психфаке. В девятом классе я серьезно планировала поступление на факультет психологии, пока всю нашу группу не протестировали на предмет профпригодности. Два часа я честно отвечала на все вопросы компьютера, когда же напоследок он спросил, искренне ли я давала ответы, и я, поколебавшись с минуту, написала: «Нет», – на экране тотчас же выскочила зашкаливавшая профпригодность: «100% психолог». Это поразило всех студентов, проводивших опрос, так как у других вылезало долго и половинчато – часть способностей таких-то, часть – таких-то. У меня почему-то после этого начисто отбило желание идти на психфак. Я даже кружок перестала посещать.
В десятом классе ребром встал вопрос об alma mater. Дед-индолог обещал протекцию в Институте стран Азии и Африки (в пяти минутах от дома на той же Моховой), мама рисовала радужные перспективы моей карьеры и моего блестящего замужества в этом вузе, куда девочек почти не брали. Меня грело желание ощутить себя эдакой королевной, и я начала заниматься обществоведением с репетитором, но вдруг в ноябре обществоведение отменили и ввели экзамен по русской истории. Что ж, я занялась историей.
И тут я поняла, что «попала». Дело в том, что мои родители – отец-философ и мать-этнолог – работали в Академии наук на исторической ниве и я, не знаю почему, давно и твердо решила, что по их стопам не пойду. Но когда я впервые окунулась в русскую историю (в школе ее почти не преподавали, а то, что преподавали, я нещадно прогуливала: были дела и поважнее), мне вдруг стало безумно интересно, и я решила: зачем мне изучать историю Азии и Африки, когда есть история русская и европейская! И поступила на истфак.
Да, забыла сказать, что попутно я еще успела позаниматься художественной гимнастикой, теннисом (недолго) и шитьем мягкой игрушки.
В эти времена мой будущий муж с утра до ночи тренировался в спортивных школах в волейболе, баскетболе и футболе, в коих достиг значительного мастерства, что проявилось особенно ярко на истфаке (где мы и познакомились) в его игре за сборную МГУ по футболу. Интересно, что мой сын, не избалованный в дошкольный период развивающими кружками и группами, с жадностью выбрал для себя кружок росписи по дереву (сам) и изокружок в Третьяковке (по моей наводке), а в воскресной школе в Новоспасском монастыре со всех ног побежал – куда бы вы думали? В исторический кружок! (Двух историков дома ему не хватает!) Кроме того, его отобрали в спортивную школу по волейболу… История продолжается!